Антуан д'Эстет - Flamma

— Я не нахожу нужным отчитываться за свои речи, — грубо отозвался Бэкингем и, окинув взглядом сутану архидьякона, с презрительным смешком прибавил: — Тем более перед священником.

— Господин герцог забывает, — спокойно, но с достоинством заметил Люциус, неторопливо проводя пальцем по лезвию висевшего на стене церемониального меча и словно заряжаясь холодом и твердостью его вороненой стали, — что приняв духовный сан, я не перестал быть дворянином. И с оружием в руках могу требовать ответа от посягнувших на мою честь и доброе имя негодяев… вроде вас, милорд, — добавил он, отрываясь от великолепной ковки клинка и бросая на Бэкингема отнюдь не доброжелательный взор.

— Это что — вызов? — надменно вскинув голову, удивился герцог; и, поясняя возникшее у него сомнение, иронично продолжил: — ваше преподобие.

Люциус легким наклоном головы подтвердил свои намерения.

— Но… святой отец, — начал Бэкингем, поколебленный решимостью архидьякона, но все еще старавшийся уколоть его указаниями на священнический сан. — Вам известно, что дуэли запрещены самим королем?

— Короля здесь нет, — просто отрезал Люциус, — а его высочество, я в этом уверен, — он почтительно поклонился принцу, — дозволит нам поупражняться в фехтовании.

— Почему бы и нет, — подтвердил тот, глядя на архидьякона с неподдельным уважением: потомок королей он умел оценить истинное благородство. — Кажется, для этого мы здесь и собрались, не так ли?

Его высочество обвел вопросительным взглядом всех собравшихся, и толпа не замедлила поддержать принца своим одобрительным гулом. Люциус благодарно кивнул.

— И не его вина, — продолжал священник, — если произойдет какой-либо несчастный случай. Что вполне вероятно (предупреждаю вас!), учитывая сложность тех уроков, которые я бы хотел вам преподать.

Герцог Бэкингем явно не разделял симпатий окружающих к действиям архидьякона, но и отказаться от поединка теперь не мог. Он затрясся от ярости, и пока Люциус, с позволения принца, снимал со стены приглянувшийся ему меч, герцог распорядился принести собственное фехтовальное снаряжение. Видя результат исполнения этого приказа, архидьякон засмеялся.

— Ну что вы, герцог!.. Мы ведь далеко не дети, — издевательски произнес он, указывая на закрытую кожаную маску для фехтования, оказавшуюся в руках Бэкингема. — Обещаю, что не ткну вас в глаз и не оцарапаю ваши щечки.

Улыбки на губах окружающих стали последней каплей на далеко не каменное терпение герцога: взбешенный последней насмешкой, он отбросил в сторону маску и, перехватив рукоять меча левой рукой, освобожденной правой принялся торопливо расстегивать свой камзол, оторвав при этом несколько пуговиц.

— Надеюсь, вы не настолько низкого обо мне мнения, чтобы сковывать свободу своих движений и биться в сутане? — раздраженно бросил он бесстрастному и недвижимому архидьякону.

— Ошибаетесь, — все с тем же хладнокровием отвечал Люциус. — Я о вас именно такого мнения.

Озлобленно фыркнувший Бэкингем, наконец, сорвал с себя камзол и, оставшись в одной только рубашке из тонкого батиста, сделал несколько пробных шагов и взмахов меча, а затем, когда все вокруг разошлись, освобождая приготовившимся к бою противникам место для схватки, встал в атакующую позицию. Архидьякон самоуверенным поклоном пригласил герцога к нападению и поединок начался.

***

Люциус изящными и легкими взмахами уверенно отражал градом сыпавшиеся на него тяжелые удары герцога, а когда все-таки казалось, что лезвие меча Бэкингема вот-вот пронзит архидьякона, он неуловимым для взгляда движением ускользал в сторону. Его действия вызывали восхищение и какой-то даже суеверный трепет у наблюдателей этой битвы: с расстояния двадцати шагов, Люциус в черной сутане представлялся им облачком плотной тьмы, изредка освещаемой молнией скрещивающихся клинков. Что же должен был чувствовать Бэкингем, душу которого окатывало волной леденящего страха, всякий раз, когда неуязвимый соперник с поистине дьявольской ловкостью утекал от его, казалось бы, смертельного выпада?

С каждым, неизменно обреченным на неудачу, движением, герцог терял силы. Он хирел на глазах, но гордость не позволяла ему отступить или хотя бы уйти в оборону; и он продолжал свои безуспешные атаки на явно превосходившего его противника. Наконец Бэкингем ослабел настолько, что не мог твердо удерживать в руках меч, теперь просто отскакивающий после все таких же легких блокировок Люциуса. Это делало герцога беззащитным перед контратакой, которую и не замедлил провести архидьякон с присущим ему на протяжении всего поединка хладнокровием. Отпарировав очередной выпад, Люциус сделал шаг в сторону и, очертя клинком окружность в воздухе, подбил вверх меч Бэкингема, ткнув затем рукоятью в его открывшуюся для удара грудь. Толчок был такой силы, что герцог, стараясь удержать равновесие, отступил на несколько шагов назад и все-таки упал, выронив из рук свое оружие.

Архидьякон со спокойной медлительностью двинулся к поверженному им противнику. Зловещие отзвуки его шагов по каменным плитам Тауэра и сбившееся дыхание Бэкингема четко отдавались в мигом притихшей зале для фехтования, словно всем находившимся там зрителям было ясно: это еще не конец.

Держа меч в правой руке, а в левой продолжая сжимать черную жемчужину, Люциус остановился в шаге от беспомощно распростертого на полу герцога. Взор Бэкингема был полон…, нет, не страха, а обиды… стыда. Он почти с вожделением смотрел на угрожающий ему клинок и тогда… в глазах архидьякона что-то переменилось.

«Что я делаю?» — подумал он, раскрывая ладонь и глядя на лежавший в ней темный шарик. — «Неужели так! я надеюсь развеять сгущающиеся вокруг меня сумерки?».

Люциус осмотрелся; но на окружающих лицах так и не смог прочесть хоть какого-то совета. Все ждали его собственного решения. И только на мгновение мелькнувшая между двумя офицерами девушка, прежде чем тут же исчезнуть, отрицательно мотнула рыжей головкой.

Архидьякон отступил, и меч, выскользнув из его руки, с лязгом упал на пол, вновь скрестившись с оружием побежденного Бэкингема.

«Нет!», — крепко сжимая в кулаке жемчужину, вынес свой приговор Люциус, — «ты предназначена не для него».

И резко развернувшись, он, ни на кого не глядя и ни с кем не прощаясь, покинул залу. Однако уходя, не обратил внимания на то, что положив в карман жемчужину, выронил оттуда записку Розы, которую в толпе сгрудившихся вокруг герцога Бэкингема людей не преминула поднять чья-то унизанная перстнями рука.

Через десять минут архидьякона, так и не заметившего пропажу, уже не было в Тауэре.

***

Люциус вернулся в Собор святого Павла уже далеко за полночь. Не придавая никакого значения игравшей в столь поздний час органной музыке и тому, что она странным образом никого не беспокоила, он в глубокой задумчивости поднялся в потайную комнатку над своей кельей, уселся за письменный стол и, склонившись над дневником, целиком отдался воспоминаниям.