Евгений Башкарев - Дедушка, не спи!

Сабина зажгла свечу, после чего лунный свет, проникающий через дыры в шифере, стал тусклым и незаметным. Здесь не было окон. Нас окружали четыре тесных стены. Сабина обняла меня за шею и поцеловала. А далее были произнесены, пожалуй, самые захватывающие слова в моей жизни. Она сказала:

— Давай ты покажешь мне свой… А я тебе себя.

Ей было всего одиннадцать лет. Хотя она всегда говорила, что скоро ей стукнет двенадцать. А когда ей исполнится двенадцать, она будет говорить, что ей уже скоро тринадцать. Но, сколько бы ей ни было лет, то, что девочка скрывала под своим платьем, будет и должно оставаться секретом. В те годы я мало что понимал в делах откровенности, но позже я узнаю, что каждая девушка имеет свою цену и именно в этом состоит их главная тайна. Та девушка, которая однажды предстанет перед парнем обнаженной, будет все равно, что вскрытая консервная банка, и цена ее упадет.

— Хорошо, — сказал я и стянул с себя майку.

Я с трудом понимал, что делаю, потому что не знал, к чему мы в результате придем. У меня была надежда, что мы просто посмеемся, и все продолжится, как было. Но глаза девочки сверкали. Она глядела то на мои ноги, то на мои плечи, то на мое лицо, и ее странная улыбка словно говорила: «Я хочу тебя рассмотреть».

Сабина скинула платье и осталась в одних трусиках. Она выглядела обворожительно. Я сделал шаг вперед. Мои руки задрожали, и на мгновение я перестал дышать. Девочка прикрыла ладонями маленькую грудь.

— Теперь ты, — сказала она и прикусила губу.

Мне стало страшно. Я не понимал, почему раздеваться у нее получается так легко. Может, все дело в платье? Чтобы скинуть платье, требовалось лишь расстегнуть одну молнию. Девочка ждала, а я стоял, как столб, не в силах потянуть шорты за резинку.

— Что? — усмехнулась она. — Опять я?

— Нет.

Я собрался. Она уже видела меня в трусах, когда мы купались на речке. С тех пор ничего не изменилось. Я стянул шорты и подумал, что мое лицо пребывает в агонии. Оно полыхало, и девочка это видела. Она хихикнула, и чистые белые трусики скользнули по ее ногам. Сабина выдохнула, точно собиралась прыгнуть в воду. Передо мной стояла обнаженная шестиклассница, и я понял, что это конец.

— Твоя очередь, — произнесла она.

Не помню, что случилось тогда. Я просто оступился. Огонек свечи задрожал, будто готовясь к самому страшному. Где-то в углу запищала крыса. Но Сабина не спускала с меня глаз, как и полтора года спустя, когда будет просить о другом. Пребывая в ужасном волнении, я сказал, что ничего делать не буду, и мы разошлись по домам.

Мы договорились встретиться в одиннадцать и идти в дом по темноте, но в шесть тридцать с родительского собрания вернулась мама, и все пошло наперекосяк.

Моя мама никогда не пропускала школьные собрания. Ее не волновали споры родителей по поводу частых сборов денежных средств. Она не интересовалась проблемами курения в средних классах и никогда не вступала в дискуссии со школьным участковым. Выступление психологов, вносящее свою лепту в подростковое воспитание, она тоже обходила стороной. Все эти вещи имели значение второго плана. На первом месте была моя успеваемость. Ради того, чтобы заглянуть в классный журнал мама отпрашивалась с работы. А чтобы картина успеваемости была полнее, она ходила в школу просто так, заглядывая к классному руководителю или к учительнице математики. И, конечно, ее визиты никогда не заканчивались для меня успешно.

Глупо было надеяться, что сегодня произойдет что-то другое. Каждый раз, когда мама приходила домой с собрания, она предъявляла мне выписку с оценками и спрашивала, почему у меня столько двоек по алгебре, по химии и по русскому языку. Про многие из них я действительно не знал, про другие знал, но, как и большинство послушных детей, скрывал от нее. В обоих случаях мой ответ был одинаков: не знаю. Мама же думала иначе, поэтому начиналась длинная череда вопросов. Впрочем, ее расследование никогда не кончалось успехом, а мое наказание было одним и тем же. Меня сажали под домашний арест, и я не мог идти к ребятам, и не мог делать ничего, что хотел, пока не исправлялись оценки. Так продолжалось много лет, но, ни в старших, ни в младших классах я не пытался идти судьбе наперекор. Двойки сами появлялись и сами исправлялись, а мама продолжала думать, что это результат ее методов воспитания.

Сегодня мама пришла, по обыкновению, в мрачном настроении. Предъявив мне листок с оценками, она принялась расспрашивать, почему я завалил химию, и почему у меня нет ни одной оценки по истории. Что было хуже, понять нельзя: по химии в четверти выходила двойка, а по истории меня могли не аттестовать. Итогом борьбы за правду стал очередной арест, который я мог снять лишь в среду, получив хорошую оценку по истории и закрыв три двойки по химии хотя бы парочкой троек. Май позволял это сделать. Но среда наступала через два дня, а за фонариком предстояло идти сегодня.

Мама была непреклонна. Около семи вечера за мной пришел Рамилка, и мне пришлось объяснить ему то, что он и так знал. В очередной раз жизнь замкнулась. Но не полностью: фонарик следовало забрать.

Я жил в доме, где окна имели продолговатую форму. В верхней части каждого окна была форточка, и пролезть в нее мог лишь ребенок. Не помню, в каком классе я впервые попробовал забраться в дом таким образом, но точно знаю, что с тех пор делал это мастерски. Мама ложилась в постель примерно в десять часов. Прикованная к сериалу, она заходила в мою комнату лишь на рекламе, приблизительно в десять тридцать, чтобы проконтролировать, что я ложусь спать, и с уроками покончено. Нередко перед сном она ругала меня за бардак на столе. Я был вынужден вставать, наводить порядок, и все это ужасно злило. Зная ее слабости и не выпуская из головы путь через форточку, я очистил стол и сложил портфель заблаговременно до визита мамы. Я прождал ее почти до одиннадцати, чуть не сгорев от трепета, что не успею на встречу с Сабиной. Мама пришла без пяти. У нее был уставший вид, и она даже не глянула на чистый стол. Сегодня она выключила телевизор сразу, как легла в кровать. В этот же момент я подошел к окну.

Открыв форточку, я встал на подоконник и протиснулся в узкую фрамугу. Осторожно, чтобы не издавать посторонних звуков, я высунулся по пояс, после чего согнулся под девяносто градусов, чтобы дотянуться до цоколя. Цоколь дал упор рукам. Теперь я висел вверх тормашками, зато чувствовал под собой опору. Но тут ноги покинули дом по колено, и я понял, что теряю равновесие. Зависать в таком положении долго я не умел даже пару лет назад, и, несмотря на то, что слабее я не стал, меня охватил глубокий испуг.

Рядом с домом находился палисадник. В этом году мама насажала кучу тюльпанов, перемешав их с колючими розами. Туда я и свалился, как только окончательно потерял равновесие. Раздался глухой хруст. Несколько колючек впились мне в спину. Мякоть тюльпанов пропитала рубашку влагой. Я поднялся и, не отряхиваясь, перелез через забор.