Валентина Назарова - Когда тебя нет

— Поехали? — наконец, говорю я, зная, впрочем, что я буду жалеть о том, что не дал этому моменту продлиться чуть дольше.

— Нам далеко еще?

— Нет, к утру будем.

— М-мм, — она смотрит на меня с полуулыбкой и снова берется за колесико радиоприемника. Мне нравится, что между теплом и музыкой она всегда выбирает второе.

Я прав, мы въезжаем в деревню на рассвете. Ночью был снег. Указатель на нужный нам съезд с дороги утопает в сугробе, я чуть было не пропускаю наш поворот. Лысые шины «Фольксвагена» проскальзывают по белой пыльце, оставляя за собой длинные параллельные линии. Я выезжаю на главную улицу как раз в тот момент, когда из-за пригорка показывается ядовито-рыжий нимб солнечных лучей, тут же заставляя пустые черные витрины магазинов искриться не хуже Млечного Пути. Лавка со снаряжением для охоты и рыбалки, кофейня, церковь, школа. За школой дорога уходит влево и вверх, на другой берег озера, тут домов мало, и все они одинаковые двухэтажные, обшитые серо-голубыми рейками с остроконечными крышами. Я сворачиваю еще раз, налево, и еду вниз, почти к самому озеру, еще километр или около того, ища глазами маленькую пристань. Она вросла в лед озера и покосилась, но она тут. Я подъезжаю почти к самой воде и мягко торможу.

Хрустя свежим снегом, я взбегаю по ступенькам и заглядываю внутрь, сквозь мерзлое окно террасы. Дом пуст. Посреди гостиной одиноко пылится низкий темно-серый диван, чуть поодаль — обеденный стол ждет, пока его накроют к обеду для четырех человек. Я оборачиваюсь и смотрю в сад. Хромые рассохшиеся яблони и низко склонившиеся над водой ивы. Поодаль — лодочный сарай из красно-бурых реек с бронзовой чайкой на флюгере. Это здесь, мы на месте.

Конечно, ключей у меня нет, но я легко вспоминаю, как мы делали это, когда учились в школе. Утопая в свежем снегу, я пробираюсь на задний двор и дергаю ручку веранды. В моем, в нашем детстве они почти всегда были открыты, и можно было пробраться внутрь летнего коттеджа у озера, отыскать среди кухонных шкафов бар с пыльными полупустыми бутылками джина и вина из черной смородины, пить до тех пор, пока комната не начнет медленно вращаться по кругу, а потом целоваться, превозмогая поднимающуюся из желудка кислую волну рвоты, переплетаясь ногами на укрытом лоскутным покрывалом диване.

На этот раз дверь оказывается запертой. Я мог бы потратить еще пару минут на то, чтобы дойти до лодочного сарая и поискать ключ, который, без сомнения, спрятан где-то там, но я слышу скрип отворяющейся дверцы мастодонта «Фольксвагена». Отойдя на пару шагов назад, я разбегаюсь и бью в замок ногой. Дверь, содрогнувшись, распахивается, ей не нужны долгие уговоры.

— Эй, ты что там делаешь? — спрашивает Лиза, выйдя из-за угла и сонно потирая глаза кулаком.

— Проветриваю дом. Тут давно никого не было, и воздух пропах сыростью.

— А кто здесь живет?

— Мы.

— Это наш дом?

— Я должен был давно привезти тебя сюда.

— Тут мило, — говорит девушка, остановившись посреди пустой белой гостиной. — Но как-то совсем пусто.

— Сейчас разведем огонь.

Я иду в машину за нашими вещами и пакетом еды, купленной на круглосуточной заправке, последней за пятьдесят километров отсюда, беру лопату и чищу тропинку до лодочного сарая. Отодвинув засов, я отворяю ворота и оказываюсь в пропахшем бензином и пылью сумраке. Там, возле спящей под белым саваном моторной лодки, я нахожу связку ключей и пару вязанок сыроватых березовых дров.

На завтрак я купил шоколадные шарики, которые шипят и лопаются в молоке, превращая его в слабенькое подобие какао. Я делаю кофе, растворимый, подкрашиваю его густыми сливками.

— Фу, что это? — Лиза морщится после первого глотка.

— Кофе.

— Ненавижу кофе.

Телевизор не показывал ничего, кроме помех. Вскоре тепло и сорок часов в дороге берут свое, и мои веки начинают смыкаться еще до того, как я успеваю допить свой чай. Я ложусь на диван и, положив щеку на подлокотник, закрываю глаза. Я представляю себе нашу жизнь в этом доме. Вещи, которые она купит и расставит на полках, цветы, отрывной календарь. Может быть, мы даже заведем кота, чтобы он, мурлыкая, ходил по подоконникам, аккуратно перешагивая через стопки книг и пустые кофейные чашки. Я думаю о платьях, которые она повесит в шкафу. О голубом велосипеде с женской рамой и корзинкой под рулем. О том, что мы поставим на крыше тарелку и сможем смотреть фильмы, засыпая и просыпаясь, допридумывая во сне сюжет. Она будет писать длинные списки покупок, по-русски, на листочках разлинованной бумаги, а я буду ездить в город и возвращаться домой с пакетами в руках, такими тяжелыми, что они режут ладони.

Меня будит хлопок двери. За окном стоят серые сумерки, небо выглядит так, будто вот-вот пойдет снег.

— Ты где? — зову я.

— Здесь.

— Ты нарочно хлопаешь дверьми?

— Да, потому что пора тебе перестать спать, — говорит Лиза, растягивая слова.

Я сажусь на диване и оборачиваюсь к ней. Она стоит спиной ко мне и смотрит на огонь.

— Я затопила печку.

— Что-то случилось?

— Серж, я знаю, что мы влезли в чужой дом и наутро нам опять придется бежать. А я не могу больше… бежать. Я хочу остановиться.

В ее руке блестит стакан с какой-то янтарной жидкостью.

— Что это?

— Виски.

— Тут нашла?

— Нет, сходила в деревню в лавку.

— Если ты хотела выпить, могла бы разбудить меня. Тебе опасно выходить, тебя ведь могут узнать.

— И пусть.

— Что с тобой?

— Я же сказала, я не могу больше бежать. Не могу жертвовать тобой и твоей жизнью. Это… это не честно с моей стороны, Серж. Есть вещи, о которых ты не знаешь.

— Мне все равно, что случилось там, в Барселоне. Ты можешь ничего мне не рассказывать.

В ее бледных глазах сверкнуло разряженное сияние сумерек.

— Я любила ее, больше всех на свете, почти так же сильно, как люблю тебя. — Лиза сползает по стене и садится на пол, обняв колени.

— Я знаю.

— Нет, ты не знаешь. Понятия не имеешь.

— Правда, можешь не говорить…

— Нет, Серж, все наоборот. Я не могу не… не могу не сказать об этом. Сейчас или никогда, и плевать, что будет. — Она ложится на пол, растянувшись на спине и не мигая смотрит в потолок, потом, пару секунд спустя, начинает говорить уже каким-то другим голосом, хрипловатым и спокойным, будто звук шел со дна колодца. — На той вечеринке, в наш с ней последний вечер, Рита кого-то ждала. Я знала, потому что она все смотрела и смотрела на дверь. А еще потому, что она покрасила волосы за неделю до поездки, перестала быть платиновой блондинкой, стала темнее на несколько тонов и начала по-другому красить глаза. Мужчина, дело было в мужчине, и я должна была это понять. Но куда мне!

Она допивает остатки виски и морщится.

— Это оказался чертов бурбон. Ненавижу бурбон. Хотя нет, — она закусывает губу. — Это Рита ненавидит бурбон.