Валентен Мюссо - Женщина справа

На самом деле, несмотря на все свое бахвальство, мне вовсе не хотелось предстать перед трибуналом. После успеха «Дома молчания» какой-то неизвестный испанский режиссер обвинил меня в плагиате: он утверждал, что мой сценарий — искусное переложение триллера, который он снял в конце 80-х. Для Голливуда обвинение в плагиате не было чем-то из ряда вон выходящим, но эта история за два года, пока длился процесс, подточила мой моральный дух, несмотря на то, что процесс я в конце концов выиграл.

Едва я повесил трубку, как в дверь позвонил Антонио. Я был рад его видеть: его присутствие могло мне помочь переключиться на что-то другое. Мы взяли по кока-коле из буфета в кухне.

— Знаете, я со вчерашнего дня слежу за этим делом. О вас даже говорили утром по телевизору.

— Да ну! И что же такого сказали?

— Ничего сильно хорошего… Журналисты хотят, чтобы вы все удачно расследовали, но не сделали это слишком быстро, чтобы подогреть интерес СМИ.

— Во-первых, дело я так и не распутал, во-вторых, в том, что касается СМИ, я что, совсем дурак? Просто сейчас неподходящее время… Поскольку запустили процедуру импичмента против Клинтона, можно биться об заклад — обо мне скоро никто больше и не вспомнит.

Антонио порылся в кармане куртки.

— Я пришел вернуть письмо вашей матери.

Я уселся на табурет.

— Что-нибудь получилось?

— Я сделал целую кучу попыток… и результат действительно хорош. Правда, я не уверен, что содержание письма вам сильно поможет. Может быть, мне лучше оставить вас?

— Нет-нет, останься.

Письмо было похоже на фотокопию, контрастность которой подняли до максимума. В тексте будто по волшебству на месте нескольких пятен появились недостающие слова: «Между нами огромное расстояние, „забор из колючей проволоки“, как мне однажды от тебя довелось услышать… Жертва, о которой ты меня просишь, стала бы слишком тяжелым бременем … Мать больше не задавала мне вопросов, думаю, она поняла, что бессмысленно меня трогать , что я захлопнусь, как устрица, при любой попытке устроить мне допрос».

Последние смытые водой фразы были бледно-серыми, но, несмотря на это, их можно было легко прочитать. Я был на седьмом небе от счастья: Антонио проделал невероятную работу. «…все предосторожности, которые мы сможем предпринять, ни к чему не приведут. Неминуемо настанет время, когда наша тайна выплывет наружу. Я больше не могу так жить. Умоляю, постарайся меня понять и не суди меня слишком строго. Я прошу тебя уничтожить это письмо после того, как его прочтешь. Я всегда буду тебя любить, Бесс».

Даже учитывая, что Антонио предупредил, чтобы я не питал иллюзий, я был ужасно разочарован. Я бы предпочел думать, что нахожусь в одном шаге от чего-то существенного, но несколько строчек не открыли мне ничего нового. Тайная связь… Тревога, которую моя мать испытывала при мысли, что ее тайна будет раскрыта… Я топтался на месте. И все же я заметил, что она не подписала письмо своим полным именем, а воспользовалась уменьшительным. Бесс — должно быть, так называл ее любовник. Я мог бы спросить у Нины, был ли в окружении моей матери кто-то, кто мог бы ее так называть, но у меня совсем не было надежды.

— Ты прав, действительно ничего интересного, но попробовать все равно стоило.

— Мне очень жаль, Дэвид, я и правда очень хотел вам помочь.

Вынув из бумажника купюру в 200 долларов, я протянул ее Антонио.

— Но это слишком много!

— Должно быть, ты потратил много времени на это письмо, бери.

Он неохотно сдался. Снова усевшись, я допил бутылку крем-соды. Мой взгляд не мог оторваться от письма: « В любом случае, что я смогу ему сказать, что отец его не признал и никогда не признает? Как ты себе это представляешь: мы будем жить в доме семейной парой, как ни в чем не бывало, воспитывать ребенка? »

Сидя за столом перед этим листком бумаги, я внезапно почувствовал себя несчастным. Сменявшие друг друга проволочки давали возможность надеяться на что-то новое, на осведомленность о чрезвычайной ситуации. Что же со мной не так? До счастья, возможно, было рукой подать, а я все испортил своим безответственным поведением. Как я мог вести себя, будто мой ублюдок-отец, который не признал меня и ничего не сделал, чтобы помочь Элизабет? Неужели я обречен копировать его поведение? Ведь я нехорошо обошелся с Эбби. Она оставила мне время на размышление, но пути назад у меня уже не будет. Когда зло сделано — а частично уже так и было, — как бы я ни каялся, все было бы уже без толку.

Я быстро слез со своего табурета.

— Извини, Антонио, я должен идти. Не торопись. Если хочешь перекусить, холодильник полон. Еще раз спасибо за письмо.

Вот так я снова направился в Венецию, даже не предупредив Эбби о своем приезде и не опасаясь оказаться перед лицом цербера. Я чувствовал волнение и тревогу одновременно. Я еще не знал, что скажу Эбби, предпочитая, чтобы нужные слова нашлись сами. Только в одном я был уверен: я хочу построить семью и заботиться об Эбби и своем ребенке.

Отныне я лишал свое прошлое права определять мое будущее.

Комната была погружена в полумрак. Я слышал, как Эбби рядом ритмично дышит во сне. Я неподвижно лежал на спине, уставившись на пятнышко, которое было чуть светлее остального потолка. На панели будильника значилось 3.12. Я был не в состоянии спать, но это не имело ничего общего с моей обычной бессонницей, к которой я в последнее время успел привыкнуть. Я чувствовал себя успокоенным, и это необычное ощущение парадоксальным образом разволновало меня.

К счастью, когда я прибыл к Мэрил, Эбби была одна. Я не стал путаться в извинениях, даже не попытался произнести ни слова, которые она, возможно, хотела услышать, ни тех решительных фраз, которые я мог бы вложить в уста своих персонажей. Я хотел быть сам собой, всего-навсего сказать то, что подсказывает сердце.

Однако наше «примирение» не должно было ввести меня в заблуждение. Если Эбби и согласилась вернуться ко мне, я больше не должен отделываться пустыми словами, а должен буду представить доказательства. «Намерения мало что значат, важны лишь поступки», как сказал мне Хэтэуэй несколько дней назад. Лучше мне этого не забывать.

Мои решения были ясны. Я пообещал себе напомнить Катберту сразу же, как только его увижу, как избежать судебных преследований со стороны студии. Что же касается дела, возможно, Хэтэуэй был прав: нам только и остается, что слить все, что знаем, газетам и предоставить дальше вести расследование другим. В том числе полиции…

Бесшумно я вышел из комнаты и собрался на кухне налить себе стакан воды. Письмо все еще было на столе, в тусклом свете ночника. «Без сомнения, с моей стороны это трусость — писать тебе вместо того, чтобы все высказать прямо в лицо…» Нет, Элизабет не была трусихой. Она защищалась тем слабым оружием, которым располагала, чтобы спасти свою жизнь, карьеру и ребенка.