Меган Эбботт - Как ты смеешь

– Испытание матами, – бормочет Тейси, ни с того ни с сего ставшая крутой, решившая, что может говорить за всю команду.

Никто не интересуется, где Бет. Последние три дня ее даже в школе не видно, а тренерша, кажется, уверена, что победила и чувствует себя спокойно.

Телефон зажужжал после полуночи, да так, что прикроватный столик задребезжал.

«Можешь за мной заехать? Я на углу Хатч и 15-й».

Бет. Первое сообщение за пять дней. Такого долгого перерыва в общении у нас не было с тех пор, как после седьмого класса она уехала в конноспортивный лагерь в горах и вернулась с ожерельем из засосов от своего инструктора и свежими познаниями о природе мира.

Крадусь по дому, снимаю ключи от машины с крючка на кухонной двери. Все равно услышат, как я завожу машину, но если и так, им наплевать. Отцу уютнее рядом с мачехой, а та в отключке. Напилась снотворного.

Бет стоит на углу, и когда свет фар падает ей на лицо, я безмерно удивляюсь. Передо мной Бет, как она есть. И, если честно, эта Бет пугает меня куда больше, чем та, что прячет взгляд за стеклами темных очков и вечно огрызается.

Ее лицо открыто и беззащитно, на ней нет маски, что уже большая редкость, она беспрестанно хлопает ресницами, под глазами черные потеки туши. Ее взгляд проникает мне в самую душу.

Я знаю, что она не может видеть меня в свете фар, но мне все равно кажется, что видит. Знает, что я здесь.

До жути странно видеть ее настоящее лицо. Я едва удерживаюсь от того, чтобы не повернуть назад. Я не хочу чувствовать то, что чувствует она.

В машине она снова закрывается, отгораживается от меня. Она ничего не объясняет, даже не здоровается, и тут же начинает писать сообщения.

– Ты где была? – спрашиваю я.

– С Нацгвардией, – бормочет она. Пальцы стучат по крошечным клавишам.

– Что?

Клик-клик-клик – выстукивают ее пальцы.

– Что? – переспрашиваю я. – Что ты сказала?

– Красавчик-сержант… – произносит она, и у меня перехватывает дыхание, – … не единственный военный в городе.

Она откладывает телефон, смотрит на меня и хитро улыбается.

– Который из них? – спрашиваю я и вспоминаю всех тех поджарых солдат, что стояли за столом рядом с Уиллом – юнцов с воспаленными от ежедневного бритья щеками, будто их терли проволочной мочалкой.

– А тот, с квадратной головой, – отвечает она. – Прайн. Капрал Грегори Прайн. Я зову его Грегориусом. Ну, ты знаешь, о ком я.

Да, знаю, и вспоминаю, как он похотливо водит языком между пальцев, его прыщавый лоб, исходящее от него ощущение угрозы.

– Ого, – меня начинает подташнивать, – в плохие девочки записалась?

– Ага, – хрипло смеется она.

Но я смотрю на ее руки, и вижу, что они дрожат. Она вцепилась в телефон, пытаясь унять дрожь. Я вижу это, и что-то во мне переворачивается.

– Бет, – я ощущаю, как в моем лице не остается ни кровинки. Меня настигает какое-то странное чувство – будто я потеряла что-то важное. – Зачем?

– А почему нет? – отвечает она с хрипотцой, волосы занавешивают лицо. – Почему нет, Эдди? Почему?

Мне кажется, она сейчас заплачет. В каком-то смысле она уже плачет.

У малышки Кейтлин пухлое личико, губки-вишенки, покатый лоб с прилипшими к нему волосенками.

Я сижу на диване в доме тренерши и смотрю, как девочка топчется среди разбросанных по комнате игрушек. Розовый пластик и желтый плюш под слоем блесток – типичный девчачий набор. Она аккуратно переступает через пони с фиолетовыми гривами, балетные пачки из органзы, большеглазых кукол. Глаза у них почти такие же пустые, как у Кейтлин, которая и сама похожа на большую ходячую куклу с негнущимися руками и ногами. В моем детстве такие были только у девочек из богатых семей. Мы нарочно опрокидывали их, или заставляли шагать к краю бассейна, или к лестнице в подвал. Если бы знали – составили бы их в пирамиду, просто чтобы посмотреть, как они будут падать.

– Я знаю, знаю. Прошу, пожалуйста… послушай меня, милый. Послушай внимательно.

В темной столовой тренерша говорит по телефону; пальцы теребят подвеску низко висящей люстры, вращают ее, крутят, пока я не слышу неприятный хруст.

Вот уже несколько часов подряд она заламывает руки, сидит, вдавливая большой палец в центр ладони, чуть ли не скрежещет зубами. Глаза не отрываются от сотового. Ей постоянно чудится, что он вибрирует. Она хватает его, чуть ли не трясет; умоляет, чтобы он ожил. Мы не можем даже нормально закончить разговор. Мы собирались отработать прыжки с кувырками, но куда там. Все ее обещания насмарку.

Наконец, она сдается, выходит в другую комнату, и я слышу, как она поспешно высоким голосом говорит: Уилл? Уилл? Но ты… но, Уилл…

Кейтлин ставит свои пластилиновые ножки на мои ступни, кладет мне на колени резиновые ладошки и толкает. Мне хочется сбежать. Тут все такое липкое и унылое, что я физически ощущаю, как воздух застревает в горле. Впервые с тех пор, как тренер стала приглашать меня к себе, я жалею, что не пошла с Рири домой к ее новому парню. Сидела бы сейчас с ними на заднем дворе, пила бы виски с имбирным элем и бросала крокетные мячики по склону лужайки.

Внезапно тренер врывается в гостиную, в высоко поднятой руке она сжимает, как трофей, свой телефон. Я ощущаю нервозность, что так и хлещет из нее во все стороны.

Я ее не узнаю.

– Эдди, сделаешь кое-что для меня? – спрашивает она и теребит браслет на запястье. Зеркальный амулет слепит мне глаза. – Всего один раз?

Она опускается передо мной на колени, как будто хочет сделать мне предложение.

У нее такой кроткий и умоляющий вид, что я сразу понимаю, что она чувствует, и ее эмоции передаются мне.

– Да, – с улыбкой отвечаю я. – Да, конечно. Да, – сколько угодно .

– Это недолго, – говорит она. – Совсем чуть-чуть.

Уиллу сейчас тяжело, объясняет она. Сегодня третья годовщина смерти его жены.

Мои ноги дрожат, как тогда, на Лэнверс Пик. Меня переполняет ощущение причастности к чему-то важному. Прыгай, прыгай – как высоко, тренер? Только скажите, как высоко, и я прыгну.

Уилл приезжает сам не свой – помятый и как будто промокший до костей. От него разит пивом и потом. Под мышкой упаковка из шести пивных бутылок. Он на минутку зарывается лицом в волосы Колетт, а я делаю вид, что смотрю в окно.

Тренер выпроваживает Кейтлин на задний двор, а мы садимся на диван. Пивные бутылки холодят ноги.

Мы долго молчим. Я смотрю, как ходит под бледной кожей его кадык; это гипнотизирует меня, и я представляю, как тренер касалась его пальцами.

– Эдди, – наконец произносит он, и я рада, что хоть кто-то нарушил тишину. – Извини, что помешал вам. Вы тут, наверное, делом занимались. Прости.

– Да ничего, – отвечаю я.

Когда мне было семь, прямо на поле для гольфа от сердечного приступа умер папин лучший друг. Папа тогда надолго заперся в гараже, и мачеха не разрешала мне его беспокоить. Помню, что потом я залезла к папе на колени, и он разрешил мне сидеть с ним целый час. Даже ни разу не попросил подвинуться, чтобы он мог переключить канал.