Хассо Грабнер - Грань тьмы

В его словах слышалась и искренняя озабоченность судьбой Олафа, и страх перед возможными репрессиями.

— Обо мне не беспокойтесь. В самом крайнем случае уйду в горы.

Вигго Ханстеен возмутился:

— Вот оно что! А остальным как быть?

По выражению лиц своих товарищей Олаф видел, что каждый из них как бы говорит ему: «Я не хочу, чтобы меня расстреляли вместо тебя».

— Что же мы скажем рабочим?

Слово снова взял седовласый:

— Но ведь мы бастовали. Двадцать четыре часа, в условиях самой страшной в мировой истории диктатуры. Разве этого мало? Разве мы не показали этому мерзавцу из дворца Скаугун, что о норвежских рабочих нельзя вытирать ноги? Никто не утверждает, будто мы собираемся всегда отступать. Еще придет час, когда мы дадим им бой. Но давайте наберемся терпения, выждем более удачный момент.

Собравшиеся колебались. Они понимали, что и Олаф, и старик Асбьорн правы по-своему. И оба не кривят душой.

— Будем голосовать, — сказал Олаф.

У Вигго Ханстеена камень с сердца упал. Механический завод Ниланда пользовался авторитетом у рабочих Осло. И если они согласились девятого сентября в шесть утра выйти на работу, это много значит.

Вигго Ханстеен заторопился: предстоит побывать еще на многих других предприятиях. День короток. Завтра немцы могут перейти в наступление. Необходимо до завтра лишить их малейшего для этого повода.

Когда господа из окружения Тербовена собрались на вечернее совещание, у сенатора Отта были утешительные вести: руководство профсоюзов добилось, что с девятого сентября Осло снова заживет обычной жизнью.

— Вот сволочи, даже избить себя как следует не дадут!

— Почему это? — с ухмылкой полюбопытствовал рейхскомиссар.

Отт, который отвечал за неукоснительное исполнение постоянно растущих пожеланий рейхсминистра по вооружению и боеприпасам, сказал:

— Если они приступают к работе, все в порядке.

— Почему же? — повторил Тербовен.

Все непонимающе уставились на него.

— Приступить к работе — хорошее дело, избить кого следует — тоже хорошее дело, — проговорил он в нос. Наступила пауза: он явно наслаждался произведенным эффектом и глуповатыми лицами подчиненных. Наконец сказал:

— Объявим чрезвычайное положение, господа. Надеюсь, партайгеноссе Редис все подготовил.

— Когда? — Отт был в смятении.

— Завтра, — ответил Тербовен.

— Но ведь они в шесть начинают работать, у нас не будет повода, — попытался возразить Отт.

— В шесть — да. Но в пять они еще бастуют. Чрезвычайное положение вступает в силу в пять утра девятого сентября тысяча девятьсот сорок первого года. Мы ведь вправе это сделать, не так ли?

Откуда нам знать, что они решили в шесть приступить к работе? В пять утра партайгеноссе Фелис подымет кое-кого с постели, в семь мы проведем заседание трибунала СС к полиции группы «Норд», полчаса на всю процедуру, в восемь мы их расстреляем. И с полным правом. Есть ли предложения по списку, Редис?

Шеф СС так и просиял.

— Предложения! Сколько угодно! Начнем сверху. Лудвик Буланд, он уже у нас. Альф Оскар Мирер, крупный босс профсоюзов… Вигго Ханстеен, адвокат — вот им и защитник, ха-ха!.. И кое-какую рыбешку помельче. Наказывать одних боссов — противоречит нашему национал-социалистическому чувству справедливости: бастовали-то рабочие. Итак: члены производственных советов Асбьорн Рууд, Олаф Екерн, Рольф Викстрем…

— Хватит, — перебил его Тербовен. — Трое крупных, трое мелких. Довольно.

— Жаль, — скрипнул зубами Редис. — У нас большой список. Будем надеяться, они в ближайшее время снова объявят забастовку.

— Боже упаси, — тяжело вздохнул сенатор Отт.

Ровно в пять утра по радио Осло было объявлено о введении в столице чрезвычайного положения. И в ту же минуту Фелис приступил к арестам.

Еще не пробило восьми утра, как нацистское судилище вынесло шесть смертных приговоров. Тщетно указывал адвокат Вигго Ханстеен на то, что забастовка прекращена добровольно, на особые заслуги Центрального правления, в частности обвиняемых Викстрема и Ханстеена. Судей-эсэсовцев его аргументы только смешили.

Тербовен связался по телефону с шефом рейхсканцелярии, государственным министром Ламмерсом. Ламмерс не пожелал в столь ранний утренний час беспокоить фюрера из-за подобных мелочей, но поскольку он не знал, как Гитлер ко всему этому отнесется, посоветовал не перегибать палку. Условились расстрелять для начала двух осужденных. Тербовен на несколько секунд задумался. Защитник обвиняемых особенно подчеркивал отсутствие вины за самим собой и Викстремом. Это скорее всего доказывало противное. И отдал приказ расстрелять Ханстеена и Викстрема.

Утром 9 сентября 1941 года были расстреляны два норвежца. Вигго Ханстеен и Рольф Викстрем.

А четырех остальных «помиловали», приговорив к пожизненному тюремному заключению. Заместитель председателя профсоюзов Норвегии Лудвик Буланд так и не вышел живым из каторжной тюрьмы «Бранденбург».

Арне сел в ночной поезд, идущий до Конгсберга. Ему не терпелось скорее добраться до Рьюкана и предупредить друзей о возможной провокации.

В Бестуне в поезд вошли солдаты полевой жандармерии. Оба кармана пальто у него оттягивали «вальтеры» калибра 7,65. Он медленно опустил правую руку в карман и сжал рукоятку. Если его захотят обыскать, он будет стрелять, ничего другого не остается. На какие-то доли секунды перед его мысленным взором мелькнула Сольвейг, вспомнился Тор Нильсен, тяжелая вода, Бьорн, Олаф.

Он заставил себя отбросить все мысли о постороннем. Сейчас его ход, а какой игрок уступит свой ход другому?

Оба жандарма с собаками на поводках прошли мимо, едва удостоив его взглядом. Искали, наверное, немцев. Пальцы Арне медленно разжались и отпустили теплую рукоятку «вальтера».

В начале января, в ясный морозный день профессора Хартмана пригласили к сенатору Отту, где его ознакомили с положением, по которому производство тяжелой воды требовалось довести до тридцати семи тонн в месяц.

Хартман разразился нервным смехом.

— Тридцать семь тонн! Увеличить производство втрое! Какой фокусник это выдумал?

Отт пожал плечами. Пусть профессор сам разбирается. Воды в Норвегии больше чем достаточно, а тяжелая вода, как говорят эксперты, из нее и производится.

У Хартмана потемнело в глазах. «Нет! Скажи «нет», Гвидо Хартман! Не обагряй своих рук кровью! Пусть над самым смертоносным оружием работает кто угодно, только не ты. Только не ты, Хартман. Да… но тогда на твое место придет другой. И будет работать обстоятельно и тщательно. И каждые сутки из Веморка куда-то будут уходить ровно тысяча двести килограммов тяжелой воды. А тот, кто мог бы способствовать замедлению процесса, уйдет, уступив место безмолвному исполнителю — ибо ты не пожелал запачкать свои руки. Соучастие — это преступление. Неучастие — тоже преступление. Только первое преступление может обойтись Гитлеру и ОКВ ежемесячно в несколько тонн тяжелой воды…»