Евгения Кретова - Альтераты: миссия для усопших

Он выволок их в центральный зал.

— Откедова пришли, помните? — парни кивнули. — Вот туда и топайте. А я здесь посторожу.

Он отвернулся, всматриваясь в синеву.

Парни несмело двинулись к выходу. Ромка не шелохнулся.

— Дед, скажи, что это за место такое? Что это за блазень — это тот, который зеркальный?

Старик недовольно посмотрел на внука:

— Балбес ты, Ромка. Тебе тикать отсюда надо, а ты разговоры разговариваешь. Разве мало бед случилось оттого, что навью тропу открыли неумеючи? Сколько крови надо теперь пролить, чтоб закрыть ее? Сколько жизней убить?

Ромка упрямо стоял на месте.

— Дед, что за место это?

Дед вздохнул:

— Морозь, навий мир.

По каменному полу побежала холодная позёмка.

Ромкин дед, Василь Федорович Богомолов, при жизни был знатным охотником, ходил на сохатого, на кабана. В 90-е повадился в деревню медведь ходить, безобразничал на огородах, собак задирал. А потом и на пацаненка мелкого позарился. Едва отбили. Василь Федорович уже тогда стариком был. Пошли к нему соседи — помоги. Он собрался и ушел в лес. Трое суток выслеживал зверя. Потом привез в деревню тушу. Ему тогда уже хорошо за семьдесят было. Острый глаз и твердая рука ему никогда не изменяли.

Сердце подвело.

Он подтянул мешковатые штаны, присел на корточки, приглядываясь к пыльным завиткам, прислушиваясь к нарастающему гулу.

Покачиваясь и придерживаясь за колонны, из галереи показалась Гаша. Бледные руки искусаны, на запястьях — кровоподтёки. Одежду будто моль изъела, из порывов куртки торчали лохмотья белесого синтепона, рукав оторван, через неопрятные дыры видна чёрная футболка.

— Агафья! — Ромка бросился к девушке.

Та посмотрела на него безумными глазами, отпрянула:

— Не подходи!

Ромка замер, доверительно показал ладони:

— Гаша, это же я, Леркин друг, Роман Чижов. Мы тебя на Казанском вокзале встречали, помнишь?

Дед Василь нахмурился:

— Не трожь её сейчас. Вишь, кровищи сколько? — по пальцам девушки, действительно, стекала струйками кровь, капала на тёмные плиты. — Повезло девке — откупилась, от блазня просто так не уйдешь…

Девушка смотрела мимо него, глаза округлялись, их постепенно заполнял ужас, и Ромка видел, как он отражается на измученном лице, проступает мертвенной бледностью, дрожью потрескавшихся губ, чернотой размазанной по щекам косметики. Он проследил за взглядом девушки: на стене проступала белая ледяная пена. Острые иголки инея рассекали камень, просачивались сквозь его поры и тут же застывали белёсыми взломами.

— Вот те раз, — озадаченно прошептал дед Василь, вставая между обледенелой стеной и внуком.

— Дед, что это?

— Я ж говорил тебе — тикать надоть, — сердито вздохнул старик. — А теперича шо поделать?

— Что это?!

Пашка и Санёк забеспокоились за спиной:

— Чё за фигня?

— Да не орите ужо… Навья стража пожаловала, — пробормотал он и добавил с опаской: — Кабы сам Волот не явился…

Ледяные иглы, словно копья, раздирали камень, открывая проход внутрь стены, из которой повеяло холодом. Гаша дернулась, пискнула, хотела бежать, Ромка вовремя успел схватить ее за локоть и притянуть к себе — девушка безвольно повисла на его руках. Кровь из открытой раны на ладони оставила на куртке бордовый след.

— Тише, Гаша, будь рядом, ладно?

Та в ответ судорожно сглотнула.

Из рваного, словно обгрызенного прохода, валил пар, как от проруби в крещенскую полночь. В нём постепенно проявлялись фигуры: высокие, затянутые с ног головы в прозрачно-голубые ледяные доспехи, существа с вытянутыми лицами и горящими синевой глазами.

— За нарушение Священного чертога пятеро живых подлежат забвению, — их громоподобный голос, казалось, лился отовсюду.

Агафья пискнула, вжалась в Ромкину грудь.

На их запястьях появились ледяные браслеты, живыми змеями сковав руки. Пол дрогнул, плиты ожили, передвигаясь ближе к выстроившимся в шеренгу стражам и скатывая на них застывших от неожиданности подростков. Прозрачно-голубые фигуры ощетинились копьями.

— Нас на них несёт! — крикнул Санька и бросился бежать в противоположном направлении.

Пашка ухватился пальцами за край плиты, подцепил Ромкину куртку и рванул на себя: друг с безвольно повисшей на нем Агафьей вырвался из-под нависшей над ним ледяной лапы. Существо рыкнуло и наступило на угол плиты, изогнув ее так, что ребята сорвались.

— Берегись! — гаркнул Санёк.

Выбросив вперед руку, он тянулся вспотевшими пальцами к Пашке, короткий захват, и пальцы сомкнулись в пустоте — Тихомиров промахнулся.

Все трое неловко съехали вниз на край шаткой плиты.

Гаша коротко взвизгнула и подорвалась вверх. Этого усилия оказалось достаточно, чтобы парни перескочили на соседнюю плиту и бросились вверх, увлекая за собой девушку. Обезумевшими глазами смотрела она на копье стражника, которое оказалось толще её собственной ноги.

Дед Василий выступил вперед, прикрывая собой отступление внука с друзьями. Ромка видел, как рука стражника схватила его за горло и придавила к стене, равнодушно впечатывая в нее.

— Беги, Ромка! — прохрипел дед, и каменная кладка медленно сомкнулась на его лице.

— Чёрт, чёрт, чёрт, — бормотал парень, волоча за собой хаотично болтающую ногами Агафью.

Плиты накренились, ботинки скользили по предательски скользким камням, сбрасывая их под ноги страже. Чем ближе она оказывалась за спиной, тем холоднее становилось, и тем сложнее было двигаться вперед. Тем более с обмякшей, как кисель, Агафьей. И он давно бы упал, если бы не Пашка, который, вцепившись в оранжевую куртку, волок его вверх, то и дело зло оглядываясь на словно забавляющиеся их страхом и желанием выжить фигуры.

— Ромка, двигайся, — хрипел он. — Только не останавливайся, друг.

И Ромка остервенело грёб в гору, туда, где мерцал синевой входная дверь квартиры. Туда, где мелькала фиолетовая шевелюра Тихомирова.

Подхваченная общим движением, стараясь не смотреть в жуткие искрящиеся синевой глаза, Гаша всхлипывала и, срывая кожу на коленках, цеплялась за неровные скаты.

Неожиданно Санёк, вырвавшийся на несколько шагов вперёд, коротко вскрикнул и пропал из виду.

Пашка и Роман не успели сообразить, среагировать.

Они бежали к двери, к заветному выходу из Морози, когда плиты под ними закончились, выплюнув их в пустоту.

Там, на её дне, в изменившемся пространстве ровно поблескивало нечто тёмное и неживое.

Наверное, так и должно выглядеть забвение.

Лерка не чувствовала боли.

И холода не чувствовала. Даже страха и тоски. Одно только всепоглощающее любопытство.

Через тёмную пелену перед глазами — она никак не могла понять, почему никак не наступает утро — прислушивалась к странным, шепчущим, звукам, доносившимся отовсюду, принюхивалась к долетавшим до нее незнакомым запахам. Странным, пугающим, наполненным тишиной.