Ю Несбё - «Крысиный остров» и другие истории

Я бросил взгляд на площадь. Людей нет, но сквозь шум дождя я слышал, как хриплый голос поет «Mull of Kintyre» [18] Песня группы «Wings» и Пола Маккартни. , если я не ошибаюсь. А там, по другую сторону, под маркизой закрытого магазина, стоял бренчавший на гитаре шотландец.

Перебежав площадь, я встал под той же самой маркизой. Он просиял и перестал играть.

— Патруль-ный, что хочешь послушать?

— Знаешь что-нибудь на испанском или баскском?

В ответ он тут же принялся горланить «La Bamba».

— Пой, пока я разговариваю, — сказал я.

Он кивнул. Я нажал кнопку вызова, и Питер взял трубку еще до второго гудка.

— Мартин! Я начал думать, что ты умер!

— Я думал, ты умер, — не удержался я.

Но он не отреагировал — вместо этого стал распинаться, как он волновался. В ответ я выложил свое объяснение.

— Я слышу, — сказал он. — Настоящий праздник, мне тебя почти не слышно.

Я замахал рукой шотландцу — тот, судя по всему, собирался закругляться, — чтобы пел дальше.

— Пожелай мне удачи, Питер, увидимся завтра!

— Не нужны тебе никакие пожелания удачи, паршивец.

Он хохотнул, но уже не так добродушно, как я привык.

— А ты должен вернуться к забегу с быками.

— Да.

— Обещаешь?

— Да.

Пауза. Вокруг капал дождь, и мне оставалось только надеяться, что эти звуки заглушила хриплая «La Bamba» шотландца.

— Ты влюбился, Мартин?

Я растерялся.

— Может быть. — Я сглотнул.

— Просто по голосу кажется, что влюбился.

— Правда?

— Да, теперь-то я знаю, как звучит голос влюбленного, — с тобой все так и есть.

Я сглотнул еще раз.

— До скорого, — сказал я.

— До скорого.

Я засунул купюру в десять евро под струну, торчавшую на колке гитары шотландца, и пошел по площади обратно.

— Что он сказал? — спросила Мириам, когда я вернулся в номер.

Одеяло она натянула до самого носа.

— Что, судя по голосу, я влюбился.

— В любом случае тебе, судя по виду, холодно. Иди обсушись.

Я пошел в ванную, разделся, взял последнее полотенце и понапрасну попытался растереться, чтобы мне стало потеплее. Стоя там, я увидел, как по стене возле унитаза ползет здоровенное насекомое. С виду пришибленное, оно двигалось неуверенно и волочило лапки. Я подошел поближе, чтобы, возможно, положить этому конец, и увидел, что лапки склеены, а за ними тянется тонкий след. Наклонившись, я заглянул за унитаз. Там, под трубой, куда сложно добраться половой тряпкой, осталась лужица чего-то засохшего. Я засунул туда палец, уже догадываясь, что это такое. Под черноватой пленочкой было что-то мокрое и вязкое. Я рассмотрел палец при свете. Сомнений не осталось: это кровь.

— Ты какой-то бледный, — сказала Мириам, когда я вошел в спальню с полотенцем, повязанным вокруг талии.

— Намазался кремом с фактором защиты пятьдесят.

Она мягко засмеялась. Приподняла одеяло:

— Иди погрейся.

Я залез и прижался к ней.

— Руки не распускай, — сказала она, повернулась на бок и уткнулась носом в ямку у моей шеи.

Она напоминала маленькую печку, от ее жара я покрылся мурашками сильнее, чем от холода.

Я лежал неподвижно, не смея пошевелиться из страха разрушить чары. Или очнуться ото сна. Такими были ощущения: это как оказаться во сне, наполовину чудесном, наполовину кошмарном. Кровь, коврик, труп в подвале морга. И еще кое-что.

— Эй, — заговорил я, — ты знала, что Питер сделал себе татуировку в тот день, когда забирал тебя из больницы?

— Нет. Что за татуировка?

— Он про нее ничего не сказал?

— Нет. А почему ты спрашиваешь?

— Не важно. А то, что меня зовут Кристофер, он тебе сказал?

— Нет. А тебя так зовут?

— Это мое второе имя.

— Правда? — Она засмеялась. — Да это просто невероятно.

— Да, — согласился я. — Невероятно.

Не знаю, вообразил ли я это, но она, казалось, прижалась ко мне чуть сильнее. И ни один из нас уже не мерз. Но я не пошевелился. И она тоже. Дождь снаружи перестал барабанить и мерно закапал. Был слышен хриплый печальный голос поющего шотландца, — должно быть, на улице он совсем один. А в песне, очевидно, было много куплетов.

— Я эту песню слышал, — сказал я. — Только не помню где.

— Он рассказывал нам, что это старая ирландская песня, — сказала Мириам. — About the merrow with the red cap [19] О русалке в красной шапочке ( англ .). .

— Merrow?

— «Русалка» по-ирландски.

Русалка в красной шапочке. Я подумал о сне. О том, как поднимался из холодной, темной воды к поверхности, к свету. К поверхности поднялось нечто иное.

— Когда ты сказала, что он рассказывал нам , ты имела в виду вас с мамой?

— Нас с Питером. Мы проходили мимо, а он стоял и играл неподалеку от ресторана, где мы были. Питер дал ему пятьдесят евро и попросил еще раз спеть «The Red Capped Merrow».

Закрыв глаза, я выругался про себя.

Хоть Питер и не особо разбирался в музыке, он наверняка услышал, что этого же парня, поющего «La Bamba», слушали они с Мириам. Ладно, даже если он это услышал, мне, может, удастся его убедить, что шотландец приехал выступать в деревню. В любом случае: если меня раскрыли, значит меня раскрыли. Что странно, от этой мысли мне стало спокойнее.

— Пятьдесят евро — это, конечно, чересчур много, — сказала Мириам. — Но не думаю, что Питер поступил так, чтобы произвести на меня впечатление. Я думаю, он так поступил… как мне сказать? Из долга?

Я кивнул и заложил руки за голову.

— Думаю, ты права. Питер понимает, что деньги способны помочь, что иметь их полезно, но они не способны произвести впечатление или заставить окружающих чувствовать себя ничтожнее. Может, он, наоборот, чувствует неловкость от подобных привилегий. И я знаю, что для него они, возможно, как бремя и долг. Он как-то сказал, что завидует мне.

— Завидует?

— Он не пояснил, но, думаю, он видит во мне что-то такое, чего у него быть не может, наивная невинность и свобода обычного человека — отсутствие влияния и денег, из-за которых приходится брать на себя ответственность. Точно так же я вижу его невинность — он ведь считает, что несет моральную ответственность за мир, что он один из избранных, что унаследованное им богатство — свидетельство того, что нашей жизнью кто-то управляет.

— Но ты в это не веришь?

— Я верю в хаос. И нашу способность воображать себе несуществующие связи, ведь для нас он невыносим.

— Ты не веришь в судьбу?

— А надо?

— Ты предсказал, что мы с тобой окажемся в одной постели.

— Ты слышала предсказание, — возможно, из-за него ты неосознанно позвала меня в свою постель. Кроме того, я говорил, что мы будем в одежде.

— Мы в полотенцах. И мы не целуемся.

Я хотел было повернуться к ней, но ощутил с ее стороны еле уловимое сопротивление и не стал. Вместо этого уставился в потолок.

— Может быть, мы всегда так поступаем, — сказал я. — Пытаемся сделать так, чтобы исполнилось то ли иное предсказание, в которое мы верим. Может быть, такова наша жизнь.