Эшли Одрейн - Ты знала

– Снова возится? – спрашивал ты из кухни, моя посуду.

– Да, опять за свое, – кричала она тебе, и мы вместе смеялись.

Благодаря малышу наши отношения изменились, хотя точно и не скажешь, в чем именно. Мы стали добрее друг к другу, в то же время между нами образовалась дистанция – ты заполнял ее работой, а я сосредоточилась на себе. Точнее, на ребенке. Мы с ним счастливо сосуществовали вместе. Мать и сын.

Когда доктор ткнула пальцем в беспорядочные белые пятна на экране и сообщила: «У вас мальчик», – я закрыла глаза и впервые в жизни возблагодарила Господа. Два дня я хранила эту новость в себе; только на третий день ты удосужился спросить, что показало УЗИ. Во время первой беременности ты ходил со мной на каждое исследование. В последнее время мы общались только перед сном. У тебя появилось несколько крупных проектов, твое внимание занимали новые клиенты с большими деньгами. Я мало нуждалась в тебе, ведь у меня был сын.

Вайолет вызвалась помочь мне разобрать ее младенческие одежки. Мы устроились в прачечной и принялись складывать крошечные пижамки, которые я доставала из сушильной машины. Вайолет подносила их к лицу, вдыхала запах, словно вспоминая раннее детство. Она надела вязаный свитерок на куклу и принялась ее баюкать. Я поразилась, с какой нежностью она прикасается к пупсу, как ласково с ним разговаривает.

– Вот так ты делала. – Она осторожно качнула куклу два раза вправо, два раза влево, потом снова два раза вправо.

Сперва я не поняла, что она имеет в виду. Я взяла куклу у нее из рук и попробовала покачать так же. Тело моментально вспомнило движения. Вайолет не ошиблась. Я засмеялась, она тоже.

– Я же говорила!

– Ты совершенно права.

Удивительно, что она до сих пор это помнит. Вайолет положила руки мне на живот и повторила те же самые движения, укачивая младенца в моей утробе. Мы втроем принялись танцевать под ритм работающей стиральной машины.

Я чувствовала, как головка проходит сквозь огненное кольцо. На меня нахлынула эйфория. Ты наблюдал, как я вынимаю его из отверстия в своем теле и осторожно кладу поверх жилища, в котором он обитал двести восемьдесят три дня. Наконец-то. Он посмотрел на меня, выгнул спину, открыл рот и пополз, блестя остекленевшими темными глазами. На его сморщенных ручках было слишком много кожи. Как только он нащупал мою грудь, маленький подбородочек задрожал. Настоящее чудо. Я подтащила его ближе, прижала сосок к губам. Руки тряслись от избытка окситоцина. Вот, держи, малыш. Он казался мне самым прекрасным созданием на белом свете.

– Как похож на Вайолет, – протянул ты, заглядывая мне через плечо.

Для меня он ни капли не был похож на Вайолет. Не ребенок, а семь фунтов чистоты и блаженства. Я боялась, что он вот-вот растает, словно сновидение. За что мне такое счастье? Я прижимала его к себе целую вечность, пока меня не отправили в ванную. В унитаз хлынула кровь. Посмотрев вниз, я подумала о дочери. А потом о сыне, лежащем за дверью в стеклянной коробке.

Я почти не помню, как он пришел в этот мир.

Зато до мельчайших подробностей помню, как он его покинул.

1969

В двенадцать лет у Сесилии начались месячные. К тому времени ее грудь стала больше, чем у остальных девочек в классе. Сесилия ходила, ссутулившись, стараясь скрыть признаки женственности. Этта почти с ней не разговаривала и тем более не обсуждала переходный возраст. Сесилия слышала от других девочек про кровь, но все равно испугалась, увидев на трусах красные пятна. Она открыла мамин шкафчик в ванной, надеясь найти прокладки, но их там не оказалось. Она согнулась от боли, увидела, что трусы промокли от крови, и решила рассказать матери.

Сесилия постучала в дверь, но Этта не отозвалась. В этом не было ничего удивительного – в три часа дня она обычно спала. Девочка приблизилась к кровати и позвала мать по имени. Когда Сесилия сообщила Этте о месячных, та вздохнула – то ли от жалости, то ли от отвращения.

– Ну и что тебе от меня нужно?

Сесилия не ответила; она не знала, что сказать. У нее сдавило горло. Этта открыла тумбочку и достала из красной косметички две таблетки, спрятанные от Генри. Она вручила их дочери, снова улеглась и закрыла глаза.

Сесилия положила таблетки на тумбочку и вышла из спальни. В коридоре нашла мамин кошелек, взяла оттуда мелочь и отправилась в аптеку. Сгорая от стыда и стараясь не смотреть на молодого кассира, заплатила за прокладки. Вернувшись домой, Сесилия набрала ванну, но стоило ей погрузиться в горячую воду, как Этта пришла в туалет. Она помочилась, не открывая глаз, и удалилась.

Ближе к вечеру Сесилия вновь подошла к материнской спальне. В ее груди бурлила неожиданная, неведомая ярость. Она вошла в комнату, включила свет и встала у кровати, крепко сжав кулаки. Как ни странно, ей хотелось, чтобы Этта ее ударила: это означало бы, что она существует в ее маленьком угрюмом мирке. Уже несколько месяцев Сесилии казалось, что для матери она мертва. Этта проснулась, взглянула на нее.

– Ударь меня, Этта, – дрожа, произнесла Сесилия. – Давай, ударь меня.

Она никогда раньше не называла мать по имени.

Этта безучастно посмотрела на взволнованную дочь, потом на выключатель на стене, снова вздохнула, положила голову на подушку и закрыла глаза. Внизу послышались шаги: Генри бродил по кухне. Ему хотелось ужинать, но ужина не было. Две таблетки по-прежнему лежали на тумбочке. Сесилия не понимала, почему ей не хочется, чтобы Генри о них узнал. Она спустила их в унитаз.

– Она опять нездорова? – спросил Генри, наливая воду в чайник.

– Мигрень, – ответила Сесилия. Они давно уже привыкли притворяться, будто все не так уж плохо. Генри кивнул и в очередной раз заглянул в холодильник. Сесилия включила радио погромче, чтобы не было нужды поддерживать разговор.

Замечал ли ты милые мелочи, ради которых я жила?

В конце дня, перед купанием, его ножки пахли детским потом. Во сне он закидывал руки за голову, как подросток. Заслышав скрип двери поутру, высматривал меня сквозь прутья кроватки. Именно поэтому я не просила тебя смазать петли.

Сегодня он целый день был со мной. Порой случаются особенно тяжелые, мучительные дни, когда все вокруг меркнет. Я невыразимо тоскую по нему, но давящая со всех сторон реальность угрожает стереть драгоценные воспоминания.

Хочется вдохнуть его запах полной грудью и не выдыхать.

У тебя так бывает?

Первые дни. Вонь кислого молока и немытого тела. На простынях пятна от крема для сосков. На тумбочке несмываемый след от кружки с чаем. Я плакала, не сознавая, о чем плачу, но эти слезы были от любви. Наконец пришло молоко, груди налились и отяжелели, словно булыжники. Я почти не вставала с постели, укачивала его. Он часто просыпался, вскидывал тонкие ручки, прижимался ко мне, и мы начинали сначала. Дни и ночи слились воедино. От одной мысли о следующем кормлении соски принимались ныть.