Ю Несбё - «Ревность» и другие истории

Увеличивалась не только громкость, но сила его голоса, а я знал, что Венке отчасти смотрит на меня с весельем. Ей нравилось, когда ее отец напоминает мне, кто тут главный; она напрямую говорила, что он словом и делом демонстрирует мне, как должен вести себя мужчина, что мне надо бы считать это полезной наукой.

— По крайней мере, таков план, — сказал я.

— Какой?

— Дождаться лицензии, а потом купить ненужный «мерседес».

Я хохотнул, но за столом никто даже не улыбнулся.

— Вы же понимаете, Амунд точно такой же, как таксисты в Осло, — сказала Венке. — Ему нравится ждать в очереди и надеяться, что рано или поздно произойдет что-то хорошее. Он не человек дела, как некоторые.

Вмешавшаяся мама сменила тему, не помню на какую — помню только, что я сидел там и все жевал и жевал мясо быка — казалось, жизнь у него тоже была тяжелая. И задавался вопросом, кого Венке подразумевала под некоторыми.

— Можешь меня у паба высадить, — сказала по дороге домой Венке.

— Сейчас? Время девять часов.

— Девчонки там. Мы договорились, что сегодня вечером подлечимся пивом.

— Дело говоришь. Может, мне тоже…

— Смысл в том, чтобы на время освободиться от детей и мужа.

— Могу за другим столиком посидеть.

— Амунд!

«Не держи так крепко, — подумал я. — Чтобы руку не свело, иначе потеряешь чувствительность, ниточку не почувствуешь».

Заперев в одиночестве дверь дома, я поднялся в спальню и стал рыться в ящике, где Венке хранила свои побрякушки. Я открывал коробочки и видел кольца и золотые цепи — одна из них новая, я даже не помнил, чтобы раньше ее видел. Потом я перешел к серьгам. Сначала пустая коробочка — там она хранила серебряные, которые надела сегодня вечером. Затем еще одна пара особенных сережек — с синим кольцом, напоминавшим тонкий экватор, вокруг серых жемчужин. Отец подарил ей их на двадцатилетие — она звала их «сатурнами». Но сережек, которые я ей подарил, да и коробочки от них, я не нашел. Я поискал в других ящиках. В шкафах для одежды. В косметичке, в сумочках, в карманах ее курток и брюк. Ничего. Что это значит?

Я пошел на кухню, взял из холодильника пиво и сел за стол. Я не нашел никаких доказательств и не мог быть уверен, но тем не менее знал, что теперь другого пути нет. Я должен повторить и разобраться с мыслями, что я додумал лишь наполовину, но отгонял и откладывал до тех пор, пока не найду коробочку со второй сережкой. Пока не буду уверен.

Меня не впервые мучило подозрение о том, что Венке жарко флиртовала на заднем сиденье. Палле отрицал, что вчера вечером Венке была у него в машине. С чего ему врать? Тут возможны лишь два ответа. Или он не хотел сплетничать, — может, она его даже об этом просила. Или заднее сиденье занял сам Палле. И теперь, когда меня сорвало, все остальное я, естественно, сдержать не смог: представил себе узкую задницу Палле, дергающуюся на Венке, которая выкрикивает его имя так же, как она выкрикивала над футбольным полем мое — и выкрикивала весь первый год, пока мы не поженились. От этой мысли мне стало дурно. Да, стало. Венке — лучшее и худшее, что со мной случилось, но, что важнее, она единственное, что со мной случилось. Я не был девственником, когда с ней познакомился, но остальные — из тех, что достаются всем. Венке была единственной женщиной, благодаря которой у меня сильно повысилась самооценка — только потому, что она позволила мне ее трахнуть. Со временем ей становилось яснее, что у нее все могло сложиться получше, чем у меня, и, разумеется, она сделала так, чтобы самооценка у меня снова упала. Но не настолько, как до нашей встречи. Венке была и стала для моей жизни воздушным шариком, наполненным гелием. Пока я держался за ниточку, я был чуточку легче, подъемная сила у меня была чуть больше.

С моей точки зрения, было два варианта. Предъявить ей находки и факты. Или заткнуться и сделать вид, что ничего не случилось. В первом случае я рисковал потерять и ее, и работу — во всяком случае, если трахал ее Палле.

Во втором — я рисковал потерять самоуважение.

Тем не менее я предпочел второй вариант.

Но при первом варианте, естественно, оставалась возможность, что она найдет иное объяснение, как сережка оказалась между сиденьями. И я смогу убедить самого себя, что объяснение это достоверное, благодаря которому я перестану до конца жизни представлять себе старую, но твердую жопу футболиста Палле. А может быть, если я устрою ей очную ставку, покажу, что готов рискнуть всем, она поймет, что я, блин, не из тех, кто ждет, пока с ним что-то произойдет, что я способен бороться, быть хозяином своей судьбы. Что, блин, я не виноват в том, что таковы правила выдачи лицензий.

Да, придется мне ей все это предъявить.

Я открыл пиво и стал ждать. Потел и ждал.

На холодильнике висела фотография — мы с друзьями. Снимок сделали восемь лет назад на свадьбе, и мы все так молодо выглядели — моложе, чем предполагали эти восемь лет. Черт возьми, каким я в тот день был гордым. И счастливым. Да, думаю, я могу так сказать: счастливым. Потому что я все еще был в том возрасте, когда кажется, будто все хорошее, что с тобой случается, — начало чего-то, не конец. И близко не было мысли, что, кроме этого дня, этих месяцев, может быть, одного этого года, больше жизнь тебе счастья не посулит. Черт побери, я не знал, что стою на вершине, даже не потрудился насладиться видом — двигался дальше, веря, что нужно идти к новым вершинам. Я несколько тысяч дней видел эту фотографию, но сегодня вечером я из-за нее расплакался. Да, именно — я плакал.

Я посмотрел на часы. Одиннадцать. Открыл еще одно пиво. Боль оно приглушило, но несильно.

Когда зазвонил телефон, я уже хотел и четвертое открыть.

Вскочил я мгновенно — должно быть, Венке.

— Извините, что так поздно звоню, — сказал женский голос. — Меня зовут Эйрин Хансен. Вы Амунд Стенсет, таксист?

— Да.

— Мне ваш номер дал Палле Ибсен. Насколько я поняла, у вас может быть сережка, которую я потеряла вчера вечером в такси.

— Что за…

— Обычная жемчужная сережка, — сказала Эйрин Хансен.

И если бы она стояла на кухне, я бы ее обнял. Мне показалось, она наверняка услышала оглушительное ликование, охватившее меня внутри.

— Она у меня, — сказал я.

— Ну теперь у меня отлегло! Мне их мама подарила.

— Тогда еще лучше, что она нашлась, — сказал я, подумав, до чего это невероятно: мы с Эйрин Хансен, абсолютно незнакомым человеком, можем разделить по телефону столько радости и облегчения.

— Разве это не странно, — сказал я, — вот однажды ты получаешь плохие новости, а потом оказывается, что оснований для них не было, и день становится еще лучше, чем до того, как ты плохие новости получил.

— Об этом я не думала, но, наверное, вы правы, — засмеялась она.