Эмили Локхарт - Мы были лжецами [litres]

– Новый день.

– Да.

Он поворачивается и вдруг в каких-нибудь два шага пересекает крышу. Его руки оказываются вокруг меня, и мы вцепляемся друг в друга.

Гат слегка дрожит, целует меня в шею своими холодными губами. Так мы и сидим, в объятиях друг друга, с минуту или две.

И кажется, будто Вселенная преображается.

Я знаю, что вся злость из нас испарилась.

Гат целует меня в губы и гладит мою щеку.

Я люблю его.

Всегда любила.

Мы еще очень, очень долго сидим на крыше. Вечность.

Миррен все чаще бывает плохо. Она поздно встает, красит ногти, лежит на солнце и рассматривает картинки африканских пейзажей в альбоме на кофейном столике. Она не хочет плавать. Не хочет кататься. Не хочет играть в теннис или ездить в Эдгартаун.

Я приношу ей драже из Нового Клермонта. Миррен любит драже.

Сегодня мы лежим на маленьком пляже. Читаем журналы, которые я стянула у близняшек, и грызем морковку. Миррен надела наушники. Она продолжает слушать одну и ту же песню на моем телефоне, снова и снова.

Я тычу в нее морковкой.

– Что?

– Прекрати петь, или я за себя не ручаюсь.

Миррен поворачивается ко мне с серьезным лицом. Вытаскивает наушники.

– Можно я тебе кое-что скажу, Кади?

– Конечно.

– О тебе и Гате. Я слышала, как вы шли вниз прошлой ночью.

– И что?

– Я думаю, ты должна оставить его в покое.

– Что?!

– Это плохо закончится и все испортит.

– Я люблю его. Ты же знаешь, я всегда его любила.

– Ты только все усложняешь. Парню и так нелегко. Ты причинишь ему боль.

– Неправда. Скорее он – мне.

– Ну, такое тоже возможно. Ваши отношения к хорошему не приведут.

– Разве ты не видишь, пусть лучше уж Гат причинит мне боль, чем я соглашусь оставить его, – говорю я, садясь. – Я готова еще и еще раз рисковать, что мы расстанемся, чем вернуться в коробку, где жила эти два года. Я жила в крошечной коробке, Миррен. Я и мамочка. Я и таблетки. Я и моя боль. Я больше не хочу так жить.

В воздухе повисла тишина.

– У меня никогда не было парня, – выпаливает Миррен.

Я смотрю ей в глаза. В них стоят слезы.

– А как же Дрейк Логгерхед? Как же желтые розы и секс?

Она опускает взгляд.

– Я солгала.

– Почему?

– Тебе знакомо чувство, когда приезжаешь на Бичвуд, будто попадаешь в другой мир? И не должна быть той же, какой бываешь дома. Ты можешь быть кем-то получше.

Я киваю.

– В день твоего приезда я наблюдала за Гатом. Он смотрел на тебя так, будто ты была ярчайшей звездой в галактике.

– Правда?

– Я так хочу, чтобы кто-то смотрел на меня так же, Кади! Очень хочу. Сама того не заметив, я солгала. Прости.

Я не знаю, что сказать. Делаю глубокий вдох.

– Не вздыхай, слышишь! – кричит она. – Фигня! Фигня, если у меня никогда не будет парня! Фигня, если никто никогда меня не полюбит, ясно? Вполне терпимо.

Голос мамы доносится со стороны Нового Клермонта:

– Каденс! Ты меня слышишь?

– Что ты хочешь?! – кричу я в ответ.

– У повара сегодня выходной. Я готовлю обед. Помоги мне нарезать помидоры!

– Минуту-у! – Я вздыхаю и смотрю на Миррен. – Мне нужно идти.

Она не отвечает. Я застегиваю свою кенгурушку и плетусь наверх к Новому Клермонту.

На кухне мама вручает мне специальный нож для нарезки помидоров и начинает болтать.

Ай-ай-ай, ты постоянно на маленьком пляже.

Ой-ой-ой, ты должна играть с малышней.

Дедушка не будет жить вечно.

Ты знаешь, что обгорела?

Я режу и режу полную корзинку помидоров странноватой формы, выращенных нашей семьей. Они желтые, зеленые и красные.

Началась моя третья неделя на острове, и на два дня меня вырубает мигрень. А может, на три. Не могу сказать. Таблетки заканчиваются, хотя перед отъездом я взяла сколько надо по рецепту.

Я задумываюсь, не берет ли их мама. Может, она всегда их брала.

Или близняшки снова прокрались в мою комнату, копаясь в вещах, хотя и не должны. Может, они наркоманки.

Или я принимаю больше, чем думаю. Беру лишнюю таблетку, ошалев от боли. Забываю про предыдущую дозу.

Мне страшно говорить маме, что нужно купить еще.

Когда я прихожу в норму, то иду в Каддлдаун. Солнце висит низко. Крыльцо покрыто осколками разбитых бутылок. Внутри ленточки отвалились от потолка и лежат спутанными кучками на полу. Грязная посуда в раковине засохла и покрылась коркой. Скатерти на обеденном столе запачканы. Кофейный столик весь в круглых пятнах от кружек с чаем.

Я нахожу Лжецов в комнате Миррен, все читают Библию.

– У нас спор из-за «Эрудита», – поясняет девушка, как только я вхожу. Она закрывает книгу. – Гат был прав, как обычно. Ты всегда чертовски прав. Девушки не любят таких парней, чтобы ты знал.

Буквы от «Эрудита» разбросаны по всему полу гостиной. Я видела их, когда заходила. Они не играли.

– Что вы делали последние дни? – спрашиваю я.

– Боже, – говорит Джонни, вытягиваясь на кровати Миррен. – Я уже не помню.

– Праздновали четвертое июля, – говорит Миррен. – Мы сначала пошли на ужин в Новый Клермонт, а затем все сели в большую моторную лодку и поехали смотреть на фейерверки в Винъярд.

– Сегодня мы были в кондитерской Нантакета, пончики покупали, – говорит Гат.

Они никогда никуда не ходят. Никогда. Ни с кем не общаются. А теперь, пока я болела, они повсюду побывали, со всеми пообщались?

– «Даунифлейк», – говорю я. – Это название кондитерской с пончиками.

– Да. У них самые восхитительные пончики, – кивает Джонни.

– Но ты ненавидишь пончики с сахарной пудрой.

– Конечно, – встревает Миррен. – Но мы брали глазированные.

– И с кремом, – говорит Гат.

– И с желе, – добавляет Джонни.

Но я знаю, что в «Даунифлейке» делают только пончики с пудрой. Ни глазированных, ни кремовых, ни с желе.

Почему они лгут мне?

Я ужинаю с мамой и малышней в Новом Клермонте, но вечером меня снова одолевает мигрень. Хуже, чем прежде. Я лежу в темной комнате. Стервятники клюют просочившийся из моего раздробленного черепа гной.

Я открываю глаза, надо мной стоит Гат. Я вижу его сквозь туман. Через занавески проникает свет, значит, сейчас день.

Гат никогда не приходит в Уиндемир. Но вот он здесь. Смотрит на заметки над моей кроватью. На клейкие бумажки. С новыми воспоминаниями и информацией, которую я записывала с момента приезда сюда, о смерти бабушкиных собак, о дедушке и гусе из слоновой кости, о Гате, подарившем мне книгу Мориарти, о ссоре тетушек из-за дома в Бостоне.

– Не читай мои заметки, – стону я. – Нет!

Он отступает.

– Они же на виду. Прости.

Я поворачиваюсь на бок, чтобы прижаться щекой к горячей подушке.