Эмили Локхарт - Мы были лжецами [litres]

Наконец мы устроились. Но не смогли кружиться. Мы так сильно прижались к шине, что не могли двигаться. Кричали и кричали, чтобы кто-нибудь нас раскачал. Мимо шли близняшки, но отказались помочь. Наконец, из Клермонта вышли Тафт с Уиллом и выполнили нашу просьбу. Не переставая ворчать, они толкнули нас по кругу. У нас был такой перевес, что стоило им отпустить, как мы закружились быстрее и быстрее, смеясь так сильно, что почувствовали головокружение и тошноту.

Все четверо Лжецов. Теперь я вспомнила.

Новые качели выглядят прочными. Все узлы завязаны крепко.

Внутри шины лежит конверт.

Почерк Гата: «Для Кади» .

Я вскрываю его.

Оттуда высыпается с десяток сухих роз.

Давным-давно жил-был король, у которого было три прекрасных дочери. Он дарил им все, что только они желали, и, когда пришло время, их свадьбы отмечались с великим торжеством. Когда младшая дочка родила девочку, король и королева были вне себя от счастья. Вскоре средняя дочка родила свою девочку, и празднование повторилось.

Наконец, старшая дочь родила близнецов – но, увы, не таких, как все надеялись. Один близнец был мальчиком, крепким малышом, второй был всего лишь мышонком.

Празднований не было. Объявлений о рождении сыновей тоже не последовало.

Старшая дочка сгорала со стыда. Один из ее сыновей оказался маленьким зверьком! Он никогда не прославится, поцелованный солнцем и благословленный, как ожидали от всех членов королевской семьи.

Дети росли, как и мышонок. Он был умным и всегда чистил усики. Малыш был умнее и любопытнее, чем его брат и кузины.

И все же король и королева питали к нему отвращение. Как только появилась возможность, мать взяла мышонка за руку, дала ему небольшой мешок с черникой и орехами и отправила путешествовать по миру.

Мышонок послушался, поскольку достаточно насмотрелся на придворную жизнь, чтобы понимать – задержись он дома, то навсегда останется позорной тайной, причиной унижения своей матери и всех, кто его знал.

Он даже не оглянулся на дворец, который так долго служил ему кровом.

Там ему бы никогда даже имени не дали.

Теперь он был волен идти вперед и сделать себе имя в необъятном мире.

И может быть, всего лишь может быть…

однажды он вернется…

и сожжет этот

гребаный

дворец

дотла.

Смотрите!

Пожар!

Там, в южной части Бичвуда. Где посреди широкой лужайки растет магнолия.

Дом горит. Пламя рвется ввысь, освещая небо.

Помощи искать неоткуда.

Видно, как вдалеке пожарные из Винъярда плывут через залив на освещенной лодке.

А еще дальше пожарная лодка из Вудс-Хоула спешит к пожару, которую устроили мы.

Гат, Джонни, Миррен и я.

Мы устроили пожар, который пожирает дом.

Горит дворец короля, у которого было три прекрасных дочери.

Мы подожгли его.

Я, Джонни, Гат и Миррен.

Теперь я вспомнила; с такой скоростью, что воспоминания буквально поражают меня, и я падаю. Я погружаюсь вниз, на каменное дно, и вижу основание острова Бичвуд; руки и ноги немеют, пальцам холодно. Мимо проносятся водоросли, пока я опускаюсь все ниже и ниже.

А затем я снова выныриваю на поверхность, вдыхаю морской воздух.

Клермонт горит.

Я лежу в кровати в Уиндемире, уже светает.

Сегодня первый день моей последней недели на острове. Я плетусь к окну, завернувшись в одеяло.

Вон стоит Новый Клермонт. Такой современный, с японским садиком.

Теперь я вижу, что он представляет собой на самом деле. Этот дом построен на пепле. Пепле жизни, которую дедушка разделил с бабушкой, пепле магнолии, на которой висели качели, пепле старого викторианского дома с крыльцом и гамаком. Новый дом построен на могиле всех трофеев и символов семьи: на «Нью-Йоркере», на чучелах животных, на вышитых подушках и семейных портретах.

Мы все сожгли.

В ночь, когда дедушка и все остальные взяли лодки и поплыли по заливу, когда у прислуги был выходной, а Лжецы остались одни на острове.

Мы вчетвером сделали то, чего боялись.

Мы сожгли не дом, а символ.

Мы сожгли символ дотла.

Дверь в Каддлдаун заперта. Я стучу, пока не появляется Джонни, в той же одежде, в которой был прошлым вечером.

– Я делаю пафосный чай, – говорит он.

– Ты и спал в этой одежде?

– Да.

– Мы устроили пожар, – говорю я, все еще стоя в проходе.

Они больше не будут мне лгать. Ходить в разные места, принимать решения без меня.

Теперь я понимаю нашу историю. Мы преступники. Банда из четырех.

Парень долгое время смотрит мне в глаза, но не говорит ни слова. В конце концов он разворачивается и направляется на кухню. Я спешу за ним. Джонни наливает кипяченую воду из чайника в чашки.

– Что еще ты помнишь?

Я мешкаю.

Я вижу огонь. Дым. Каким огромным казался Клермонт, когда горел.

Знаю, просто уверена, что его подожгли мы.

Я вижу руку Миррен, облупившийся золотой лак на ногтях, как она держит канистру с бензином для моторной лодки.

Джонни, он идет вниз по лестнице Клермонта в лодочный сарай.

Дедушка, он держится за дерево, его лицо освещено светом костра.

Нет. Поправка.

Светом от его дома, сгорающего у него на глазах.

Но это я помнила и раньше. Просто теперь знаю, к чему эти воспоминания относятся.

– Не все, – отвечаю я. – Лишь то, что мы устроили пожар. Я помню его пламя.

Он ложится на пол кухни и вытягивает руки над головой.

– Как ты?

– Я дико устал. Если тебя это интересует. – Джонни переворачивается на живот и утыкается носом в плитку. – Они сказали, что перестанут общаться, – бормочет он в пол. – Что все кончено, и они хотят прекратить общение.

– Кто?

– Тетушки.

Я ложусь рядом с ним, чтобы лучше слышать.

– Каждый вечер тетушки напивались, – бурчит парень, будто ему тяжело выговаривать слова. – И становились все агрессивнее. Они кричали друг на друга. Шатались по лужайке. Дедушка только и делал, что распалял вражду между ними. Мы наблюдали, как они ссорятся из-за бабушкиных вещей и картин, висящих в Клермонте, – но больше всего из-за дома и денег. Дедушка упивался своей властью, и мама хотела, чтобы я стал бороться за наследство. Ведь я был старшим внуком. Она давила и давила на меня… даже не знаю. Чтобы я стал любимым наследником. Чтобы я говорил гадости о тебе, так как ты – первая внучка. Чтобы стал воплощением образованного белого наследника, будущего демократии, ну и подобный бред. Она утратила дедушкину благосклонность и хотела, чтобы ее вернул я, дабы не потерять свою долю.

Пока он говорит, в моей голове вспыхивают воспоминания – такие резкие и яркие, что вызывают боль. Я передергиваюсь и закрываю руками глаза.