Дэвид Кроу - Бледнолицая ложь. Как я помогал отцу в его преступлениях

Лонни перевелась в Университет Мэриленда, чтобы доучиться на преподавателя старших классов, и начала работать в детском саду, готовясь по ночам к занятиям. Салли переехала к ней и уже заканчивала старшую школу.

Я был рад, что никто из нас не остался дома с Моной и отцом.

Общежитие братства кипело энергией и весельем. Это казалось мне одновременно чудесным и странным. В окружении друзей, наслаждаясь благоприятной атмосферой, я впервые за всю жизнь чувствовал себя в безопасности.

В конце сентября меня позвали к телефону: мол, звонит какая-то Мона. Раньше она никогда не звонила мне. Еще больше меня шокировало то, что она пригласила меня заглянуть в субботу к ним домой. Мне было страшно встретиться с ней. Время не утишило моей ненависти к этой женщине.

Я поднялся на крыльцо, и рука моя застыла в сантиметре от двери. Меня охватило плохое предчувствие. Я сделал глубокий вдох и заставил себя постучать.

Мона приотворила дверь, но полностью открывать не стала.

— Тебе пришло какое-то письмо, — сказала она. — Со штемпелем Альбукерке, но без обратного адреса. Подожди здесь.

Дверь захлопнулась. Вернувшись, Мона просунула в щелку конверт и добавила:

— Вот, это тебе. Бери и уходи.

Ничего не изменилось с тех пор, как мы виделись в последний раз на прошлое Рождество, — то же ледяное обращение, словно от почтового клерка, а не от мачехи, с которой я прожил восемь лет. Она даже не попрощалась. И не поздоровалась. Зачем она вышла за мужчину с детьми, которых ненавидит? Была ли Мона счастлива с отцом? Такое вообще возможно? Он же бешеный, как зверь. Да и сама она никого не могла сделать счастливым, не говоря уже о нем.

Я сел в машину и уставился на большой коричневый конверт, лежавший у меня на коленях. Раз штемпель из Альбукерке, то это наверняка от мамы. Вероятно, плохие новости. Я поехал назад в общежитие братства. К счастью, парковка была пуста.

Руки у меня тряслись, когда я распечатывал письмо. Внутри лежали мои фотографии и записка, нацарапанная узнаваемым маминым почерком, словно у ребенка: «Я тебе больше не мать. Это все твое».

Я начал просматривать фото — там были снимки из ЭПНГ, несколько из Альбукерке и два с моего дня рождения в Гэллапе. На одном Вайолет обнимала меня за шею, пока я задувал на торте свечи. Как только мне удалось в тот момент изобразить улыбку? Каждый снимок пробуждал еще более тяжкие воспоминания, чем предыдущий, пока я не понял, что больше смотреть не могу.

Складывалось ощущение, что я присутствую на собственных похоронах, но никто не пришел со мной проститься. Слезы неудержимо текли по щекам. Все мое детство пролетело перед глазами — а голос в голове твердил, что я сам был виноват в тех ужасах, которые пережил.

Я не испытывал такой боли с того дня в Гэллапе, когда мама умоляла меня не оставлять ее в пустом холодном доме. Я заслужил это, потому что не остался с ней. После ее тягостного визита к нам в Кенсингтон мы больше не общались. Я все равно ничем не мог ей помочь — не стоило и пытаться.

Я сидел один на парковке, чувствуя себя совершенно потерянным. В последнее время я впустил в свою жизнь ребят из братства, но если они узнают меня по-настоящему, то не захотят иметь со мной никаких дел. Задыхаясь под грузом собственной вины, я поклялся никогда больше ни с кем не сближаться, чтобы так не страдать.

Лонни в ту осень звонила мне каждую субботу, чтобы узнать, как у меня дела, хотя я мало что мог сказать ей. Иногда она приглашала меня к себе поужинать и позаниматься. Но детские воспоминания так и витали в воздухе во время этих наших встреч, и я старался быстрее уйти.

Я часто писал Сэму, который служил в Корее. Он рассказывал, что пристрастился к жеванию опиума из-за необходимости как-то справиться с нервами во время патрулирования северокорейской границы. Если Сэм писал правду — а он никогда не лгал, — его зависимость от опиума и алкоголя становилась все сильнее.

Утром в пятницу в конце октября один из членов братства постучал ко мне в дверь.

— Звонит твой отец. Говорит, ему надо тебе что-то сказать.

Страшные мысли чередой пронеслись у меня в голове. Сэм ранен? Что-то случилось с Лонни и Салли? Отец не стал бы звонить просто так.

— Папа, все в порядке?

— Нет, черт побери! — прорычал он, словно я сам должен был догадаться. — Завтра же приезжай домой и устрой скандал Моне.

Он говорил так, будто это самая обычная просьба.

— Зачем?

— В каком смысле зачем? — взревел отец. — Я ухожу от нее к женщине, с которой познакомился в индейской резервации. Ей восемнадцать, но выглядит она гораздо взрослее.

Он понизил голос:

— Понимаешь, так уж получилось.

Так уж получилось! Разве такое возможно? Он словно бы пролил кофе на рубашку или не на ту улицу свернул! Я пришел в ярость. Отец снова пытался использовать меня для своих грязных жестоких проделок.

— Скажи Моне, что бросаешь ее. С какой стати мне затевать с ней перебранку? Она и так все поймет, когда ты съедешь.

— Да если вы с ней поругаетесь, она сразу мне пожалуется, а я отвечу: «Раз ты не можешь наладить отношения с Дэвидом, мне придется от тебя уйти».

— Но это безумие, папа! Нет никакой связи между отношением Моны ко мне и твоим желанием жить с ней. Ты что, сам не видишь? Мы же всегда с ней были как кошка с собакой.

— Придумай что-нибудь! Да что с тобой такое? Ад замерзнет в тот день, когда ты не сможешь придумать, как вывести из себя эту фригидную сучку!

— Мы не говорили с ней с тех пор, как она передала мне мамино письмо месяца два назад.

— Какое письмо? Понятия не имею, о чем ты говоришь, хоть мне и все равно.

— Мы с Моной никогда не разговариваем — за исключением тех случаев, когда вы меня приглашаете к вам на пару часов в День благодарения или на Рождество. И то она всячески показывает, что хочет скорей от меня избавиться. Да и тебя я почти не вижу. Я и в хорошее-то время не знал, о чем с ней говорить!

— Давай-ка подними свой зад и сделай, что велено! — снова заорал отец. А потом повесил трубку.

Проснувшись утром в субботу, я первым делом вспомнил, как Мона выгнала меня на мороз искать пятидолларовую купюру. А еще как они с отцом выкинули мусор Сэму в постель. Мне было наплевать, останется отец с ней или уйдет. В любом случае оба они вызывали у меня отвращение, и ничто не могло этого изменить.

Тем не менее я сделал, как сказал отец — поехал к их дому на Бернинг-Три-роуд в Бетесде, куда мы переехали, когда я учился в старшей школе. Двигаясь как можно медленней, я пытался придумать, что буду говорить. Как ни странно, я практически никогда не отвечал Моне на повышенных тонах, как бы она со мной ни поступала, предпочитая ненавидеть ее молча. Я въехал на подъездную дорожку, не заметив, как преодолел последние несколько миль. Ее белый «Шевроле Нова» стоял в гараже; отец, как и обещал, куда-то уехал.