Алёна Половнева - Мегеры

Кое-как на плаву меня держали танцы и Анника. У них, простите за метафизику, похожая энергетика, она компенсировала мне его постоянное отсутствие. Еще чуть-чуть, и я, ей-богу, влюбилась бы в нее! Мы называли друг друга сестрами и вместе целыми днями усердно работали над собой. Я стала выезжать на балы, немного поработала моделью, совсем чуть-чуть. Мне один раз даже предложили работу хореографа. Я немного отвлеклась и стала зарабатывать кое-какие деньги. Я стала приноравливаться к его расписанию, мы стали меньше ругаться. Вдруг подумалось… Даже смешно сейчас вспоминать!

Я подумала тогда: «Вдруг это судьба? Вдруг мы вместе навсегда?».

Но стоило мне успокоиться, как всё рухнуло.

В Мегерах свирепствовала разруха, и даже роскошный жилой комплекс, где мы обитали, она не обошла стороной. С первыми холодами прошлой осени лопнули трубы. Как это обычно бывает, лопнули очень не вовремя. Он – после тяжелой операции, семь часов на ногах, а дома – холод и перекрыта вода!

– Давай у твоей матери переночуем? – предложила я. – А то свадьба скоро, а мы даже незнакомы…

Я пошутила, а он взорвался. Ну как взорвался… Посмотрел на меня ледяным равнодушным взглядом и сказал: «Проваливай отсюда».

– Собирай свои вещи и проваливай! – так точнее.

Я даже ушам не поверила. Я не могла понять, почему меня бросают, причем бросают вот так, вышвыривая среди ночи грубо и равнодушно. Резко, жестко, унизительно. У нас же любовь! У нас же отношения! И будущее. Светлое…

Я заплакала, попыталась что-то объяснить. Просила смягчиться, дать шанс. Брокк повторял, чтобы я собирала свои вещи и выметалась.

Я упала на колени.

Он был непреклонен. И холоден.

Я кричала, плакала, под утро, обессилев, по-моему, даже молилась…

И вдруг он сказал, чтобы я собиралась под его присмотром. Чтобы не прихватила ничего, что мне не принадлежит, на память.

И вот тут меня проняло. Я увидела себя, как я рыдаю и валяюсь у него в ногах, и поняла, что ниже падать уже некуда. Встала с пола, оправила задравшуюся юбочку, собрала свой рюкзачок и ушла.

Когда я уходила, Брокк будто бы сжалился и попытался меня обнять. Я попросила ко мне не прикасаться. «Не трогай, убери руки», – я до сих пор ему это повторяю. И вслух и про себя.

С его матерью я все-таки познакомилась. Не помню как, но я добралась до вокзала и упала на лавочку на перроне. Просидела до следующего вечера, не спала, но и очнуться не могла. Вокзальный бездомный дядя Дима никого ко мне не подпускал, ни служащих, ни прохожих, пока я сидела на лавке как статуя.

Азия подкупила дядю Диму его любимым виски и подсела ко мне. Я не понимала, кто эта женщина и что она мне говорит. Я почти ничего не запомнила.

Только то, что Брокк всегда жестоко бросает своих женщин и никогда не выясняет отношений. Почему? Непонятно. Просто однажды начинает люто ненавидеть свою очередную нежную подругу, вот и все дела.

Азия дала мне понять, что я изначально была обречена.

Я запомнила эти фразы только потому, что вдруг осознала: я не особенная. Я – одна из многих, такая же, как все.

Азия тогда рассказала, что каждая (каждая!) брошенная им женщина непременно начинала за ним бегать. Они все без исключения пытались выяснить, что произошло. Обиделся? Может, приревновал? Набегавшись, брошенные любовницы становились Брокку верными подругами, не в силах прогнать свои чувства насовсем. Вокруг него, помимо роскошных обожательниц – целый хоровод теней, загубленных душ, полупрозрачных рабынь, которые держат на своих плечах значительную часть его самооценки. Без устали твердят ему, какой он замечательный, любимый, талантливый, увлеченный и замечательный… Он мне тогда привиделся Антихристом из старого артхаусного кино: будто бы он стоит на вершине холма, а отовсюду к нему, как змеи, сползаются женщины, красивые и обнаженные.

К тому моменту я не спала тридцать шесть часов, и мои видения были живее, чем я сама.

Азия сказала вдруг, что единственная постоянная женщина Брокка – это его работа. Медицина, точнее, Хирургия – ревнивая, злопамятная стерва, горячо любимая, обожаемая богиня на золотом пьедестале. Это я тоже запомнила, потому что мне тоже казалось, что эта сука, работа то бишь, во всем виновата!

Я так до сих пор и не поняла, почему Азия со мной возилась. Ничего не объяснив, она дала мне денег и велела уезжать немедленно, иначе от моего человеческого облика не останется даже пустой оболочки – всё пойдет в жертву богине!

Я подчинилась. Мне как раз этого и хотелось, чтобы кто-то добрый, сильный и всемогущий поставил меня на ноги. Я привыкла за год сидеть за пазухой у Брокка, а меня вдруг взяли и выбросили на улицу как котенка. И вот я сижу и открываю свою маленькую розовую пасть, чтобы сказать жалобное «мяу», но из меня не вырывается ни звука. Или, может, вырывается, просто слушать больше некому.

Я уехала. Не помню, как оказалась в квартире, где жили и тусили Вираго. Меня приняли, я постепенно отогрелась, оттаяла, расслабилась – и снова зажила.

Брокк сначала отмалчивался неделю, потом стал мне писать. Сначала боялся, что я что-нибудь с собой сделаю – да вот еще! – потом робкое «Может, поговорим?». Я не отвечала, потом заблокировала его везде. Решила, что иначе мне не выздороветь.

Это, собственно, все.

– Вот уебок! – воскликнул Демид, внезапно очнувшись.

Офелия, которая сидела, подперев рукой подбородок, вздрогнула.

Саша чиркнула зажигалкой и усмехнулась, глядя прямо перед собой.

– Эту историю просила тебя рассказать Виолетта в предсмертной записке? – спросил Демид.

– Ты в моих вещах копался? – возмутилась Саша.

– Здесь это необязательно, – напомнил он, – здесь все как на ладошке.

Саша помолчала, играя зажигалкой и кусая губу в раздумьях.

– Нет, история Виолетты, наша с ней общая история, совершенно другая, – сказала она тихо, кинув быстрый взгляд на Офелию, – куда более грязная, жестокая и безнадежная. Едва ли я соберусь с духом и решусь рассказать ее кому-нибудь.

Офелия потупила взгляд. Демид вдруг подумал, что уж Феська-то точно знает, что произошло с Сашей и Ви. Он уже открыл было рот, чтобы начать осторожный допрос, но Офелия его опередила.

– У тебя осталось что-нибудь? – спросила она у Саши. – К нему? Какие-нибудь чувства?

Голос ее стал странно высоким и неестественным, словно в нем сконденсировалась невыплаканная влага. История ее тронула.

– Страх – вот мое чувство, – усмехнулась Саша, закуривая сигарету, – у меня настоящая броккофобия. Особенно прикосновений боюсь…

Помолчали. Тишина была вязкая, липкая и сонная.