Крис Вормвуд - Автограф на некрологе. Повести и рассказы

– Пойдём со мной туда, где ветер ласкает травы…

Где умирать легко. И все всё время правы, – шепчет Артур какой-то милый рифмованный бред под аккомпанемент ветра.

– Куда? – голос Максимилиана дрожит, комок в горле, словно пытаешься кричать сквозь сон.

– Мы укроемся в тени дерева, что стоит вон там, – снова возникает это поле, такое до боли знакомое с кровавыми каплями маков.

И хочется бежать со всех ног, но дерево становится ближе. Арти касается ветвей, черви жадно впиваются в его кожу, прогрызая насквозь гниющее мясо, обнажая кости.

– Быть мертвецом – это проще простого, – он улыбается как на рекламном плакате, а из глаз и рта его лезут черви, освобождая себе дорогу.

Максимилиан проснулся. Он не знал, день сейчас или ночь, темнота нарушила ощущение времени, абсент украл реальность. Этот так просто сделать один шаг к своим мертвецам, навсегда забыться в их подземных объятьях, ведь кроме них и горького зелёного напитка у него больше ничего нет.

– Та же чернота в глазах и после смерти? – спрашивает он, когда очередной мертвец, на этот раз тот, кого при жизни звали Наставник, приходит в его кошмары.

– Только первое время, пока твои глаза не съедят черви, – говорит он, и тоже рассыпается на множество белых личинок. Почти жаль, что разговор так быстро прервался.

И вот они все стоят перед ним, чудом уместившись в маленькой комнате. Их лица кажутся более умиротворёнными, чем лица живых монахов, потому что в отличии от церковных пустомель, они знают правду, они уже перешли грань. Им уже больше нечего терять, им ничего не надо, кроме как забрать с сбой, единственного дорогого и любимого человека, прервать тяжкое бремя разлуки, слиться в единый комок грязи и слизи.

– Мы все при жизни строим себе свой склеп, – повторяют хором их раскрытые до ушей рты.

Максимилиан окончательно проснулся, кошмары отрезвили его, вытравив зелёное дыхание. Он знал, куда он отправится прямо сейчас. Дорогу до Древа он выучил наизусть, даже никогда не бывая там. Он доберётся и срубит корень своих кошмаров, чтобы мертвецы больше никогда не тревожили его сны. Шаги давались ему с трудом. Свежий ветер из распахнутой двери казался почти убийственным. Начинался рассвет, небо светлело, словно кто-то наверху разбавлял густую тёмно-синюю краску. Туман клубился над землёй, роса застыла на цветах и травах драгоценными камнями. Где-то в вышине слышалось пение птиц. Максимилиан знал, на что идёт, он знал, что уже не вернуться назад.

Дерево росло посреди поля, как огромный часовой. Оно казалось совершенно обычным, но без сомнения, живым. Его густая крона, должно быть, давала многим путникам приют в жаркий летний полдень. Сейчас листья источали аромат свежести и влаги. Это дерево никак не могло быть тем самым Древом Червей из ночных видений Максимилиана, но, тем не менее, он занёс топор – полетела кора и сухие щепки. Макс не знал, что через пару секунд его хватит удар и он скончается не приходя сознание, но уже чувствовал червей, что спешат к его ещё живому телу.

За окном развернулась феерия Ада. По улицам города шёл дождь, гремя крупными каплями по стеклам. Ветер аккомпанировал ему на ржавых печных трубах. Жаль, мы не в Лондоне или Париже, где дождь может быть романтичным.

Жаль, это просто Ярск пристанище купцов, проституток и бедных аристократов. В моём доме пахнет чем-то сладковатым, немного отдает вчерашним опием, а я бы рискнул предположить, что это ладан. Вероятно, стены заранее поют по мне панихиду, потому что больше кроме них этого сделать некому. Лишь ветер врывается в щели окон, чтобы навестить меня в этом печально склепе.

В моей утренней почте только долги и счета, ни строчки от друзей из сумасбродной процветающей столицы или от родственников в Европе. Я представил, как утопает в дождях Нева, как кутается туманом милый сердцу Петербург. В душе воскресла невольная тоска, словно меня придавило собственной же могильной плитой. Я готов стать камнем в мостовой Питера, это и то престижнее, чем быть мелким дворянином в Ярской губернии.

Родители оставили мне усадьбу, старое грязно-желтое здание с колоннами, навивающее воспоминание о богадельне. Только единственным заключённым тут был я сам, пожалуй, это даже хуже излюбленной у всех врачей нашего времени лоботомии. А на участке за домом развернулся фамильный погост. Они тут все вместе. Иные дома украшают картинные галереи с портретами предков, но моя семья решила отличиться. Иногда я прихожу возложить пару белых лилий на могилу моей бедной матушки. Но больше всего я хочу стать частью их, укрыться саженью прохладной земли, чтобы уснуть навсегда.

Тяжело быть лишним в мире живых. Они чужды мне по своей природе, своим стремлением к веселью и богатству. Мне куда приятнее задёрнуть плотные шторы и проспать несколько суток, отходя от дурманящего свойства ядов. Я, наверное, просто слишком сильно накручиваю себя переживаниями по поводу бессмысленности собственной жизни. В наше время это не новость, иначе к нам не ходили бы гружёные опием корабли, иначе врачи не сбывали бы втихую морфий. Это то, что дарит мне цветные сны и помогает моему телу разлагаться.

Прошло несколько часов, и она пришла. Она всегда приходила позже назначенного – дама, живущая по жёлтому билету; назвать её жрицей любви язык как-то не поворачивался. Мне уже совершенно наплевать на то, что с моей женщиной спит весь город. Меня не пугает даже сифилис. Но нет, наверное, дамы сердца лучше, чем проститутка, для такого закоренелого циника как я. Я звал её Мари, отрицая другие варианты имени.

Шляпка её промокла под дождём, медные локоны прилипли к лицу, с волос вода стекала на светлое платье, под которым проступали черты её прекрасного тела. Должно быть, так и выглядела прекрасная Анабель Ли, пролежав пару месяцев в «саркофаге приморской земли». Эх… если бы Мари стала для меня музой! А на дворе прекрасный век, и девушки ещё дают поэтам.

Мы пили тот самый горький ликёр, что привёз из Франции мой друг. Ликёр дарил нам видения. Словно сознание полыни проникало в моё сознание, и на миг я становился волной степной травой, а может быть, бледным мотыльком, что опыляет эти горькие цветы. Шартрез однозначно более романтичен, чем красные вина, что родились под южным солнцем. Я ненавижу солнечный свет, он меня разлагает. Я вынужден беречь бледность лица, мне нравится быть болезненно-мёртвым. И мне нравится видеть Мари такой. Ей чего-то не хватает для того, чтобы стать мне музой. Только вот понять не могу, чего именно. Она красива, стройна и изящна, она развратна, упадочна и гнила сердцем – это просто идеальная женщина…

В гостиной горели церковные свечи, мы продолжали пить, глядя на отражение пламени в глазах друг друга. Наверное, это похоже на любовь. Но может ли быть любовь между поэтом и проституткой? Он любит себя – она любит деньги! И опять от досады в руке смялся бокал, осколки врезались в мою кожу, но я уже не чувствовал боли. Окровавленные пальцы выводили на белой скатерти замысловатые узоры, в них вся моя жизнь и моя смерть. Мари смотрела на меня без страха и сожаления, по долгу своей профессии она привыкла и не к таким зрелищам. Иногда я видел на её запястьях следы от грубой верёвки, такие же можно было встретить и на её шее.