Марк Перовский - Вчера я убил свою мать

– Ага, мне совсем не понравилась, – усмехнулся я, понимая, как же я глупо выглядел.

За спиной Элис появилась миловидная женщина. Статная. Я бы даже сказал, очень красивая женщина. Она приветливо улыбнулась и помогла Элис оттереть мои штаны от грязи.

– Нет, нет, не стоит, я потом ототру обувь, – отнекивался, но мама Элис, Лиза, настояла. Она отнесла мои ботинки в ванную, отмыла от грязи и поставила сушится возле входа.

Мы прошли на скромную кухню, ярко освещённую неплохой люстрой. Давно я не видел такого яркого искусственного света, даже как-то неуютно чувствовать себя настолько освещённым со всех сторон. Затем уселись за стол, принялись о чём-то разговаривать, шутить и смеяться. Я был настолько заворожён расслабленной атмосферой, царящей в этом доме, что невольно начал сравнивать её с тем, что было у меня.

И в один миг мне больше не захотелось возвращаться назад. Я знал, что там мне больше нет места.

– Как тебе здесь? – спросила вдруг Элис, вырывая меня из прострации.

– Очень неплохо. Я никогда не видел такого яркого света в доме. У меня мать любит экономить, поэтому чаще сидим с керосинками.

– У тебя есть братья или сёстры? – подключилась в этот странный допрос Лиза.

Я кивнул.

– Три младших брата и старшая сестра. Много голодных ртов, – изо рта вырвался нервный смешок. – Приходится выкладываться по полной, чтобы обеспечить их всем необходимым.

– Наверное, тяжело жить всем вместе… – вздохнула Элис. – Познакомишь нас?

– Это вряд ли, – я помотал головой. – Мать… запрещает нам заводить знакомства. На самом деле я сильно рискую, сидя здесь.

– Что она может сделать? – нахмурилась Лиза.

– Проще сказать, что она сделать не может, – грустно усмехнулся я.

Так мы и сидели где-то два часа. Когда пробило одиннадцать, я начал торопливо собираться домой. Я понимал, что нужно вернуться как можно быстрее, не хотелось, чтобы мать что-то заподозрила или поймала меня. Я слишком любил своих братьев и слишком волновался за них. Лучше пусть достанется мне, чем им.

– Уже уходишь? – сказала Элис слегка расстроенно.

– Да, дела не ждут. Спасибо за ужин. Очень вкусно, – ответил я, натягивая свою всё ещё не совсем чистую куртку. – Когда-нибудь я приду ещё. Если выживу.

Элис нервно рассмеялась, Лиз лишь испуганно улыбнулась.

– Доброй ночи, – я помахал им рукой с порога и вошёл во тьму наступающей весенней ночи, где пахло грязью, морем и навозом. Это странное сочетание запахов, как ни странно, заставляло меня чувствовать себя чуть спокойнее, ведь оно было и в моём доме.

Я добрался до своего жилища максимально быстро. Аккуратно повестил куртку, снял ботинки и стал подниматься по лестнице. Стоило мне пройти две ступени, как меня за плечо тут же схватила чья-то костистая рука.

Я медленно повернул голову в сторону того, кто меня схватил в надежде на то, что это мог быть самый настоящий Дьявол, Лейла, вор, убийца, но никак не она.

Но это была мать. Я тут же осознал одну неприятную вещь: меня похоронят заживо.

Тьма сомкнулась вокруг меня на долгое время. Не знал я, сколько дней сидел в подвале, чувствуя затхлый запах влажной древесины и гнили дохлых крыс в застенках. Полы холодные, грязные, покрытые многовековой пылью и экскрементами тех крыс, что всё-таки выжили и теперь прятались среди банок и коробок. И среди всего этого я – такой же грязный, покрытый пылью времён и скованный цепью, прикреплённой к глотке.

После того вечера мать приходила ко мне чаще обычного. Стоило ей загнать меня сюда с помощью старой ржавой кочерги, пару раз расцарапав ею спину и грудь, вокруг меня была лишь тьма и писк крыс. Но вдруг открывалась дверь, и бесконечный мрак расступался перед натиском яркого бледного света. Спускалась по лестнице тихая тень в длинном рабочем платье, иногда мне казалось, что в этой тьме даже её глаза блестели ярким бесстрастным огнём.

И когда она спускалась, я молил Бога о том, чтобы она в этот раз ничего не делала. И каждый раз никто не слышал мои молитвы.

В руках у неё, словно домашняя змея, лежала её любимая плеть из коровьей кожи, которую она купила ещё давным давно в Ньюпорте, чтобы гнать коров во время выпаса. Но теперь в роли животных были её дети, которые почему-то боялись что-то сказать против неё. С каждым днём я всё больше и больше чувствовал, что такая жизнь меня не устраивает, ибо я увидел, как на самом деле может жить мать с детьми. Для меня было полной неожиданностью увидеть, что в доме может быть светло и чисто, что в комнатах царит смех и радость, безмятежность и нет нигде гнетущей тишины, так давящей на череп, который и без того уже трещит по швам.

И теперь я хотел, чтобы и у нас в доме было так же. Только вот этого не будет. По крайней мере, пока мать жива или имеет власть над всеми нами.

Она сняла с меня единственную хорошую рубашку, сшитую Лейлой, ещё в первый её спуск в подвал. Содрала, порвала на мелкие кусочки, оставив меня с голым торсом. Стало холодно, но уже спустя пять минут мне было плевать на холод – мне лишь хотелось выжить.

Удары плетью были похожи на выстрелы, на кипящее масло и расплавленный металл одновременно. Эта боль пронзала меня с каждым разом всё резче и ярче, и перед глазами у меня сыпались искры, отчего мне иногда казалось, что я слепну от этого яркого света и этой бескрайней тьмы. Но удары продолжали сыпаться. Десять. Двадцать. Тридцать. Они шли монотонно и бесконечно.

Однако меня больше пугали не сами удары, а то, как мать их наносит. В абсолютной тишине, без какой-либо злобы или мимолётного ощущения счастья. Меня пугало её равнодушие. Оно ведь даже хуже, чем что-либо ещё. Когда тебе всё равно на окружающих, ты становишься одиноким, странным человеком в их глазах. Люди считают тебя жестоким, строгим и бесстрастным. Именно такие мысли у меня были при каждой нашей встрече.

Я чувствовал, как больно сжался металлический обруч на моей шее и как текла холодная кровь по моей растерзанной спине. Звенели цепи, из моей глотки вырывался измождённый хрип, граничащий с бессильным плачем. В один момент мать решила развернуть меня и посмотреть мне прямо в глаза, посветив в лицо керосиновым фонарём. Увидев, как по моим щекам катились ненароком вытекшие слёзы, она презрительно фыркнула, распрямилась и покрепче ухватилась за плеть. Замахнулась.

Боль пронзила моё лицо и в особенности левый глаз. Я почувствовал, как обжигала рана, идущая аккурат по моему пока ещё подростковому лицу. Из глаза текли то ли слёзы, то ли кровь.

Мать отошла на несколько шагов назад, ближе к выходу. Сначала смотрела куда-то вдаль, потом посмотрел мне в глаза и бесстрастно прошептала: