Марк Перовский - Вчера я убил свою мать

– Я думала, я вырастила сильного человека, а не тряпку. Я разочарована в тебе, Уильям.

И медленно поднялась по лестнице, хлопнула дверью, заперла на замок.

Возле лестницы она забыла керосиновый фонарь. И лишь он был моей путеводной звездой в этой жизни, потому что в тот момент, когда она ушла, единственное, на что мне хватало сил, так это только умереть, как крысе в застенках. И ведь всем будет плевать, где я и что со мной стало.

Я рухнул на холодный пол. Обруч больно сдавил горло, мешая дышать. Но мне было всё равно – я просто хотел умереть. И ведь почти умер.

Она выпустила меня спустя почти две недели. Ли по секрету шепнула, что мать поняла, что без меня хозяйство встало, а Филипп один не справится со всем, поэтому и выпустила. Кто знает, сколько бы она могла бы держать меня в подвале, если бы не это.

Я попросил сестру связать мне свитер с высоким воротом. Она посмотрела на мою шею и поняла, зачем мне это нужно. На глотке сияли чуть зажившие раны и потёртости от обруча, которые мне не хотелось никому показывать.

– Я сделаю мягкую подкладку на спину, – тихо сказала она, даже не смотря на мою спину, знала ведь, что там теперь было. Кровавый фарш. Кровь на спине теперь текла постоянно, и мне приходилось чаще обычного отдавать Лейле вещи на стирку. Она грустно смотрела на кровавые пятна и с горьким вздохом сожаления бросала очередную рубаху к остальным вещам в корзину. Затем шла на улицу, стирать всё это. Я помогал развешивать.

Братья мои делали вид, что ничего не произошло, хоть они и скучали. Стоило мне тихо войти в комнату ранним утром, когда ещё только солнце начинало свой обыкновенный восход, когда в это время обычно Джон отбирал у меня одеяло, потому что в комнате становилось слишком холодно, братья разом раскрыли глаза и бросились ко мне в объятия. Они не проронили ни слова – одни лишь слёзы.

– Может, полежим ещё пять минуточек? – улыбнулся Джон, приглашая меня лечь. Я не мог отказать ему и лёг рядом, не обращая внимания на жгущую боль в спине, делая вид, что у меня всё хорошо. Никто ведь и не спросит – все и так прекрасно понимали, где я и был и что случилось. Даже маленький Сэм, развитый не по годам мальчик, прекрасно осознавал, что происходило в этом доме и что лучше не попадаться матери на глаза.

Так мы и пролежали целых десять минут, крепко обнявшись. Джон мирно сопел у меня под боком, и я благодарил Бога за то, что он позволил мне вновь услышать дыхание самых близких людей. К следующей ночи мы сдвинули две наши кровати и легли вчетвером. Это было лучшее, что случалось в последние недели.

В одно весеннее утро, когда земля с восходом солнца уже начинала подсыхать и превращаться в твёрдый нарост на теле Ист-Пойнта, я вдруг осознал, что больше не хочу так жить. Шрамы на моей спине по прежнему болели, а свитер с высоким воротом всё так же исправно скрывал оставшиеся красноватые шрамы, которые, как я думал, никогда не заживут. Изредка кровоточащий глаз переставал нормально видеть, и я становился слеп на какое-то время. Для этого Лейла достала мне в Ньюпорте повязку на глаз, довольно неплохую. Но из-за этого я чувствовал себя калекой, уродом в семье. И в один момент мне захотелось поменять всё.

Нам нужна была помощь. Мне хотелось убежать в Ньюпорт, Вест-Пойнт, на побережье возле Стальной бухты лишь бы попросить кого-нибудь помочь нам, обыкновенным детям, справиться со всем этим адом, что тяжким грузом навалился на наши хрупкие плечи.

Как-то раз я оглянулся на огромную коросту старого дома. Дряхлый деревянный фасад, косая черепичная крыша, общая серость и вязкое, липкое ощущение смерти вокруг. Только теперь я заметил в этом доме то, чего не видел, когда был внутри. Этот дом давно мёртв, и сквозь его окна не видно ничего, кроме бескрайней тьмы, медленно поглощающей каждого из нас.

Ржавые цепи на моей глотке наконец дали трещину, наконец я почувствовал, как близка была свобода от боли, ненависти, скрытой под маской равнодушия, жестокости и тьме вокруг.

Только вот я не знал, хватит ли у меня сил разорвать цепи, что сомкнулись уже очень давно. И хочет ли кто-то вообще избавляться от них.

С тех самых пор, как у матери кончился отпуск, в доме воцарилось странное молчание, больше похожее на затишье перед бурей. Все мы бродили по коридорам и комнатам, продолжали хлопотать по дому: убираться, готовить еду на ужин, убирать за свиньями в хлеву, собирать яйца у кур, подметать прошлогодние листья со двора – но на душе у меня лежал тяжёлый камень страха и ненависти. Теперь я действительно хотел, чтобы всё это кончилось, чтобы мать умерла как можно быстрее, даже если на это придётся потратить целые годы. Во мне кипела жажда отмщения, возмездия, которое, как мне казалось, она заслужила больше всех людей в Ист-Пойнте.

Пока её не было, я мог заниматься своими делами, не боясь, что кто-то меня вновь погонит на задний двор копаться в грязи. Но вот что странно: заняться мне было-то и нечем. Только в тот момент я осознал, что ничем больше в этом доме и не интересовался, кроме уборки, фермы, кур и свиней. И чем теперь мне можно заняться, если у меня за всю жизнь не было момента, когда я мог расслабиться и заняться собой?

Я решил заглянуть в комнату Лейлы, думая, что у неё совершенно точно найдётся что-нибудь, чем можно занять себя. Она в тот день была на работе в прачечной и должна была вернуться лишь поздно ночью, когда все уже давно будут спать глубоким сном.

Со странным скрипом приоткрылась дверь, и моему взору открылось пространство её комнаты. Большой письменный стол, заваленный измятыми бумажками, исписанными ручками и карандашами. На одном из не смятых листов я заметил нарисованное сердце, но значения ему сначала не придал. Сквозь полумрак опущенных штор заметил, что на её кровати с полупрозрачным балдахином лежала какая-то книга. Наверное, это и было то, что я искал. Подумал, что чтение могло бы заполнить ту душевную пустоту, изредка взрываемую вспышками гнева на весь этот мир и на мать. Я аккуратно взял в руки потрёпанный том, посмотрел на обложку.

– Гордость и предубеждение… – прошептал я, даже не осознавая, как эти два слова могут быть связаны. Преодолевая желание всё бросить и уйти к себе в спальню, я раскрыл случайную страницу и увидел, как оттуда упал потрёпанный пожелтевший листок. Он аккуратно приземлился на пол, частично скрывшись под кровать. Я достал лист и понял, что это было письмо. Детское любопытство брало надо мной верх, хоть и голос разума твердил, что лезть в чужую личную жизнь у меня не было никакого права. Руки дрожали от напряжения, казалось, я даже слышал, как вернулась Лейла из Ньюпорта, как её ботинки с толстой подошвой стучали по скрипучим ступеням. Но на самом деле на лестнице было необычайно пусто, и я стоял среди её хаоса в полном одиночестве, освещённый лишь блёклым солнцем из единственного маленького окошка, выходящего в сторону моря, как и наша комната с братьями.