Георгий Ланской - Танцы мертвых волков

— Юля, — тихо спросил в трубке Никита, — это то, что я думаю?

— Черт возьми, — присвистнула я.

Игорь

Тяжелая капля упала мне на лоб. Я зажмурился, но даже не пытался пошевелиться. В конце концов, это не имело значения. Раньше имело, а теперь перестало.

В помещении было холодно, сыро. На улице шел дождь. Сквозь прохудившуюся крышу, прямо из трещины в потолке на меня падали капли, холодные и безжалостные, как пули. Лежать на жесткой деревянной скамье было неудобно, но уходить не хотелось. Да и куда?

Тучи скрыли закат. Жаль. Я с удовольствием посмотрел бы на солнце.

Жизнь — штука хрупкая, в неумелых руках ломается, как плитка шоколада. В умелых — бьется, как стекло. Главное, применить сноровку и фантазию. Вот и моя разбилась лет восемь назад… Хотя, почему восемь? Гораздо раньше…

Наверное, все началось сразу после смерти мамы. Куда девалось беззаботное детство, немудреные игрушки, плюшки на пасху и ласка на ночь, пусть мимолетная, но привычная и ожидаемая. Я до сих пор помню прикосновение чуть суховатой руки, нежный голос мамы, увещевавшей расшалившихся близнецов. Теперь, падая в прошлое сбитым летчиком, в двух игравших мальчишках я не вижу себя. Может быть потому, что меня там не было уже тогда. Нет и сейчас.

Тепло моего дыхания не могло обогреть стылый домик-коробку. Все деревяшки я сжег еще накануне. За ночь баня остыла, но больше топлива не осталось. Дрова, лежавшие прямо во дворе, безнадежно промокли, да и спички кончились. Сколько я уже лежу тут? День? Месяц? Год? Время — кусачая гадина, мирно свернулось спиралью, поди попробуй найти в этой ленте Мебиуса начало и конец. Почему меня всегда отбрасывает к истокам?

Истоки.

Обычное слово. Но для меня оно наполнено страшным воспоминанием о ней.

Глубина.

Наверное, я никогда не представлял, на что способен мой брат до того момента, как пьяная Арина залезла ко мне в постели, чтобы сделать ЭТО. До той ночи я по наивности не представлял, что значит этот тяжелый мутный взгляд исподлобья, слюнявые поцелуи по пьяной лавочке и небрежные прикосновения. От мачехи пахло пивом, немытым телом, но хуже всего воняло из-под ее юбки, тухлой кислятиной грязного белья. Когда немытое чудовище с железной фиксой полезло ко мне в трусы, я увидел позади Олега с белыми от бешенства глазами.

— Ее надо убить, — серьезно сказал Олег, когда Арина ушла спать. — Она не оставит тебя в покое никогда.

— Ты сдурел?

— Ничего не сдурел. Она превратит нашу жизнь в ад. Ее надо убить, понимаешь, надо…

Так и вышло.

Я никогда не осмелился бы пойти на это. Меня не хватило даже на попытку. Олег же, с новым, волчьим взором, разбрасывал по кухне злые красные угольки, яростно шипящие, накинувшиеся на добычу с проворством голодного зверя. Задвинув вьюшку, он обернулся ко мне и захихикал.

— Если не пожар, то угар ее точно доконает.

Вид у него был безумный. В голосе выл ветер. Я не осмелился возражать. И только когда дом занялся, мы сообразили, что кроме Арины там остался отец. И если до этого момента я все помнил относительно четко, то потом все стало путаться, расплываться, как отражение в луже, куда бросили камень. Бывает, смотришь на такое вот озерцо в миниатюре, чистое и спокойное, пока не швырнешь туда булыжник горестей и печалей — и со дна поднимается маленький взрыв грязи и черноты. И эта клякса медленно, но верно сжирает все хорошее, что было, а отражавшееся солнце рассыпается на блики, поддергивается мутной виньеткой, становясь просто жирной сонной точкой. Я помню, как на наши крики стали собираться люди, а еще — как бросился в огонь, за отцом, одурманенным водкой и дымом. Мы тащили его вдвоем, окруженные беснующимся адом, треском ломающегося дерева и падающими с потолка огненными каплями, воющими, как ракеты.

Тогда, стоя босыми ногами в холодной осенней грязи, я с тоской и отчаянием понял — то немногое, что оставалось от нашей счастливой жизни, растащили ветер, вместе с сажей, и соседи-мародеры, выискивавшими на пепелище уцелевшие вещи. Ни мне, ни Олегу не пришло в голову, насколько тяжела будет наша жизнь в положении погорельцев. Осознание пришло позже, когда осколки бытия разлетелись по миру, а я с ужасом начал понимать, что мой брат сломал не только нашу жизнь, не только себя, но и меня. Может быть, поэтому сейчас мне не страшно.

Сколько прошло с тех пор лет? С какого момента надо вести отчет?

Наверное, на чужбине, в небольшом казахстанском городке, безумие Олега стало прогрессировать. Он был чужим в новом мире, не желавшем прогибаться под него. Жили мы бедно. Отец не бросил своих скверных привычек, продолжал пить, пока однажды просто не вернулся домой. Тетке, сестре матери, мы были не нужны. Да и вообще мы жили на положении изгоев: бездомных, беспаспортных, безработных… Иногда я просыпаюсь, видя во сне, как пьяный отец шарит по дому — маленькой однокомнатной халупке с крохотным окном, в поисках того, что еще можно продать… Я помню его глаза, налитые кровью, трясущиеся руки и струйку слюны, засохшую в уголке губ.

Наверное, жаль, что я не умер там, на пожаре. Жаль, что мы не умерли оба. Потому что сейчас не пришлось бы мучиться от состояния покорной обреченности. Жаль, что я не умер спустя год или два…

Мое прошлое умерло прекрасным летним днем, на берегу безымянной речушки. Солнце жарило с небес, кожа чернела от загара прямо на глазах, вода манила прохладой. Под кустом в пакете лежали две банки пива и упаковка чипсов. На берегу два парня отталкивались шестами, уплывая на середину реки на самодельном плоту. Тогда жизнь показалась прекрасной на какой-то момент, потому что все плохое случается с людьми только ночью, а до ночи было еще далеко. Лихорадочное волнение, присущее Олегу каждый раз, когда в окна светила полная луна, сегодня прошло стороной. Брат весел, он шутит и сыплет забавными скабрезными анекдотами. Я смеюсь, хотя в голове звенят колокольчики нехорошего предчувствия. Но ведь сейчас светит солнце, что может случиться?

— Сегодня такой хороший день, — восклицаю я, и Олег улыбается в ответ, но уголок его губ подергивается. Холодок пускает корни в моей душе, и я отворачиваюсь, чтобы брат не заметил, как хмурятся мои брови. Я молчу и упираюсь в дно длинной суковатой палкой, чтобы не выдать своих чувств. Ведь там, в глубине души, под гнетущей чернотой лежит осознание момента. Что бы я ни делал, с каждым днем все становится только хуже.

Мы плывем вдоль берега, медленно, лениво, словно в застывающем сиропе. Время скачет вприпрыжку, незаметно сворачиваясь в морской узел. Люди на берегу начинают собирать вещи, выдергивают удочки из воды, мамаши вытирают мокрых детей заранее припасенными полотенцами. Пляж остается позади, мы скрываемся за густым камышом. Эта часть реки безлюдна, берег крут и неудобен до спуска. Закат умирает, его багровая лента гаснет, поражаемая раковой опухолью темноты.