Ингер Фриманссон - Доброй ночи, любовь моя

Берит достала из сумки упаковку бумажных носовых платков. Высморкалась, в голове у нее гудело.

– В уныние? Нет, я не думаю.

– Они работают?

– Они... оба учатся. Только не знают, кем хотят стать. Во всяком случае, в издательское дело они не пойдут, я им отсоветовала.

– А девушки у них есть?

Берит кивнула.

– Но они совсем из другого мира. Молодые, худые, красивые. Когда я на них смотрю, то особенно остро чувствую, что я из прошлого.

Жюстина посадила птицу на стол между ними. Та развернулась к Берит, вытянула шею и зашипела.

– Ой, Жюстина... не могла бы ты...

– Ты его боишься. И он чувствует это. Постарайся расслабиться.

Берит хлебнула вина и осторожно протянула руку. Птица разинула клюв, глотка у нее была большая и алая.

– Он меня насквозь видит, – прошептала она. – Я ему не нравлюсь.

– Вовсе нет. Не обращай на него внимания. Ладно, давай пересажу его.

Жюстина встала и захромала к книжной полке. Птица замахала крыльями, опустилась ей на руку. Жюстина поднесла ее к верхней полке, птица перепрыгнула туда и замерла, точно изваяние древней крылатой твари.

Скалы, круглая гора. Тело Жюстины. Куртка натянута ей на голову, у нее проклюнулись грудки, уже изрядные. Та девочка, приемная, оседлав Жюстину, стягивает с нее брюки. А потом вдруг все смешалось, потому что Жюстина вырвалась и побежала, но поскользнулась на склоне и упала прямо на каменные плиты.

И как они потом убегали, убегали.

– Мы ее убили.

– Бежим.

– С ума сошла, нужно кого-то позвать, мамашу ее, что ли.

– Нет, нет, бежим.

– Нельзя. Нужно позвать на помощь.

– Тогда сама будешь виновата, идиотка! Она нас заложит.

Герд, ее звали Герд, имя внезапно всплыло в памяти. Это Герд уговорила свернуть к этому дому.

– Скажем, что она споткнулась, что мы играли, а она просто упала.

Они изо всех сил жали на звонок. Звонили и звонили. И вот перед ними возникла Жюстинина мама, на голове бигуди. Она с недоверием смотрела на них. Сказала, что ей некогда.

Им пришлось ждать, пока она приведет волосы в порядок, они стояли в прихожей, пахло шампунем и дымом. Женщина сорвала с вешалки пальто, глянула на свою ногу.

– Черт, во что чулки превратились! Проклятье!

– Пойдемте, тетя... – Герд потянула ее за пальто, и как она осмелилась.

– Где это?

– Там, в скалах.

– Я же говорила, что нужно быть осторожной. Она никогда не слушает, и вы, должно быть, такие же неслухи.

Именно это слово. Неслух. Она ворчала и шла вперед, на ногах резиновые сапоги, на плечи накинуто пальто. Жюстина лежала на каменных плитах. Одежда в порядке, только куртка валялась рядом – с завязанными рукавами. Она смотрела на них, точно агнец.

– Только подумай, бутылку в два счета выдули, – сказала Берит. – Вообще-то я ее для тебя покупала, в подарок.

– Ты никогда не замечала, что теперь в бутылки гораздо меньше помещается, чем раньше?

Берит скомкала носовой платок, засунула в сумку.

– Замечала.

– В погребе еще вино найдется.

– И что с того?

– Тебе придется за ним сходить, я пока не могу туда спуститься.

– А ты уверена... нам это действительно нужно?

– Это слева, в той же комнате, где старый стиральный бак. Да ты сама увидишь.

Берит осторожно поднялась, ожидая, что птица среагирует на ее движения и накинется. Жюстина рассмеялась, и в ее смехе прозвучало нечто такое, чего Берит раньше не замечала.

– Господи, выглядишь так, будто у тебя живот скрутило. Не трусь ты так. Это же, черт возьми, всего лишь птица.

Но дело было не только в птице. Берит вернулась в прошлое, это была именно та лестница: они с Йилл, их двое, они сильнее, запах подчинения, унижения. Она вспомнила, что рассказывала девочка Жюстина про стиральный бак. Флора. Так звали женщину с накрашенными глазами, женщину-куклу, которая играла роль матери.

Бутылки с вином искать не пришлось. Они лежали на полке, именно там, где Жюстина и говорила. Внизу было темно, она не нашла выключатель. Она с испугом разглядывала бак, смотрела на него глазами маленькой девочки. Под баком располагалась дровяная печь, неужели она сажала ребенка в бак с водой и разжигала огонь? Сидеть там, чувствовать, как нагревается вода. Как она закипает.

Берит прижала бутылку к груди и кинулась наверх.

– Жюстина... нам нужно о многом поговорить, разобраться.

Жюстина покачала головой.

– Да! Ты должна меня выслушать, меня это гложет, покоя не дает.

В глазах у Жюстины появилось странное выражение.

– Ты хотела попросить меня перечеркнуть все, что было, правильно?

– Да...

– Ага, вечная загадка жизни: любовь, забвение и прощение.

– Примерно так, да, прощение или... примирение...

Жюстина глядела на нее, не произнося ни слова. Взъерошила волосы. Они встали дыбом. Потом хрипло и странно расхохоталась.

– Ты когда-нибудь вытащишь эту чертову пробку!

Марк приходил днем, они вместе делали уроки. Он касался ее, мимолетно. Для него она была просто ребенком.

Для нее это был вызов. Она чувствовала, как наливаются у нее соски, кожу вокруг них саднило. Свою детскую заколку для волос она потеряла – навсегда.

– Расскажи про Америку, – попросила она.

Он заговорил по-английски, так быстро, что у нее не было ни малейшего шанса уловить хоть слово. Она бросила в него подушкой, запустила прямо в его презрительную физиономию.

Он навалился на нее, прижал руки.

– Ну и гадина же ты.

В ярости она согнула здоровую ногу и ударила его между ног. Он побледнел и упал возле кровати.

У него была девушка в Вашингтоне.

– Как она выглядела?

– Выглядит, – поправил он.

– Хорошо, как она выглядит?

– Карие глаза, большие сиськи.

Звучало отвратительно.

– Ее зовут Синки. Она каждую неделю письма пишет.

– Ты ее любишь?

Он ухмыльнулся.

– Ну ответь, любишь ты ее?

Он встал у окна, рука где-то в районе паха.

– Читай давай. Мне платят не за то, чтобы я с тобой о глупостях болтал.

– Книга слишком трудная. Я не могу.

– Читай!

– The new man stands looking a minute, to get the set-up of the day room [5].

– Ньююю. А не нейю. Ньююю.

– Зе нью ман...

– Между прочим, книга классная, но ты еще маленькая, Жюстина. К сожалению. Ты малявка и многого не понимаешь.

Он все-таки вывел ее из равновесия.

– И что мне делать?

– Ничего. Что тут поделаешь.

– Ну и дурак же ты!

– Как у тебя с ногой? Она когда-нибудь заживет?

– Должна зажить.

– А что все-таки с тобой случилось?

– Упала. На скалах.

– Если бы ты ходила нормально.

– Я и шла нормально. Но поскользнулась!

Нет. Никакая она не малявка. Вечерами она лежала, отвернувшись к стене, и представляла, как это могло быть. Она и Марк. Совершенно по-другому. Она щупала свои груди, не подросли ли они, потом рука скользила вниз к этой точке в стыдном месте, которую так головокружительно сладко трогать. Ею овладевало беспокойство, хотелось исчезнуть отсюда. Но гипс сидел как колодки, конечно, он защищал ее от того, что было вокруг, на улице, но одновременно делал ее пленницей.