Олег Егоров - СМОТРЯЩИЙ ВНИЗ

Лично я с ним познакомился прежде своих однокорытников, и вот при каких обстоятельствах. Был месяц май. Опаздывая на уроки, я срезал путь и перемахнул через низкое бетонное ограждение нашей школы. Гудвин сидел в кустах по другую сторону и, положив руку на камень, лупил по ней каблуком собственного ботинка. Так он устраивал себе производственную травму, дабы избежать контрольного диктанта по русскому.

– Поди! – сказал он мне, когда я приземлился рядом. – Держи! Давай! Со всего замаха бей! Не ссы!

Ослушаться Гудвина, зная его репутацию, мне бы и в голову не пришло. Я взял башмак и врезал что было сил по его распухшей деснице. Гудвин взвыл и подпрыгнул одновременно.

– Зашибись! – сообщил он мне, дуя на руку. – Недели две писать не смогу! Может, больше!

Когда я впоследствии сошелся с ним накоротке, то очень скоро убедился, что понятие «осечка» было в его судьбе самым распространенным. Только Гудвин мог так усердно калечить свою левую клешню, тогда как диктант ему предстояло писать именно правой.

В другой раз Гудвин совершил на моих глазах куда более выдающийся подвиг. Мы втроем – Гудвин, я и Матрена – сидели как-то напротив «стекляшки»: двухэтажного комбината бытового обслуживания с прозрачными стенами и буфетом-столовой на втором этаже. Сидели мы на пустых ящиках посреди заплеванной и вытоптанной площадки, где уже сиживали не однажды, свидетельством чему являлось множество обугленных с краю пластмассовых пробок от крепкого белого и красного. Матрена подсчитывал оставшиеся деньги.

– Сорок две копейки не хватает! – сказал он с досадой. – Сорок, твою мать, Две, твою мать, копейки!

– Эх, держите меня, пацаны! – Гудвин хлопнул кепкой о землю и, набирая скорость, побежал через дорогу.

Распахнув двери «стекляшки», он проскочил мимо сонного швейцара и устремился по лестнице на второй этаж. Мы с Матреной озадаченно наблюдали за его действиями сквозь прозрачную стену здания. Наверху у буфетной стойки шла бойкая торговля в разливку. Худая, как слава нашей компании, буфетчица с волосами соломенного цвета обслуживала постоянно прибывающую очередь. Перед ней стоял овальный металлический поднос с мелочью. Гудвин подлетел к стойке, цапнул поднос и дал ходу. Пронзительный вопль буфетчицы не оставил равнодушными даже нас, отделенных от места действия стеной и расстоянием в добрые два десятка метров. Я вздрогнул, а Матрена, сплюнув на землю, был краток:

– Говно дело!

Добровольцы из очереди кинулись в погоню за дерзким похитителем. Гудвин скакал сразу через несколько ступеней, отчего монеты веером разлетались в разные стороны. К тому моменту, когда он достиг первого этажа, поднос опустел. Швейцар, будто начинающий голкипер, заметался в дверях. Гудвин молниеносно проскочил под его руками на улицу и, обернувшись, запустил в бедолагу подносом. Бросил он так себе, но, поскольку тот от страха присел, поднос угодил ему точно в лоб. Созданная упавшим швейцаром пробка задержала преследователей и позволила Гудвину спокойно догнать нас с Матреной.

– Сорвалось, блин! – пропыхтел на бегу отчаянный Гудвин.

Сколько раз я еще потом слышал это «сорвалось!». Даже случайные благородные его намерения всегда оканчивались жирной осечкой. Вот характерный случай. Гудвин возвращался к родному очагу в отличном расположении духа, чему способствовали выпитые накануне три бутылки вермута. У дома на углу Садовой он увидал двух девушек, завороженно смотревших на окна четвертого этажа.

– Могу помочь! – предупредил их галантный мой одноклассник. – Чего варежки-то разинули?!

– А то, что мы дверь случайно захлопнули, – робко призналась одна. – Там замок английский.

– Английский! – передразнил ее Гудвин. – Замок английский, табак российский! Эх вы! Тетери! Которое ваше окно?!

– Которое на четвертом, – сказала вторая. – С полосатыми занавесками.

– С полосатыми! – хмыкнул Гудвин. – Ладно! Дуйте на свой этаж и ждите смирно!

Он поплевал на ладони и стал карабкаться по водосточной трубе. До второго ряда окон было еще ничего, а дальше Гудвин начал трезветь. По его собственному признанию, высоты он побаивался, но кураж гнал его вперед. И окончательно уже трезвый, он с трудом дополз до нужного карниза. Изловчившись, Гудвин высадил ногой стекло и запрыгнул в комнату. Окрыленный своим поступком, Гудвин открыл дверь и нос к носу столкнулся с какой-то бедовой старушкой.

– Водят кого ни попадя! – накинулась та на рубаху– парня. – Совсем совесть потеряли!

– Совесть, бабка, мы найдем! – успокоил ее Гудвин. – Ты лучше скажи, где тут выход!

– На тебя смотрит, охальник! Прямо вон шагай! – Старушка скрылась на кухне.

Гудвин хлопнул дверью и, опрокинув по пути чей-то велосипед, в темноте кромешной добрался до конца коридора. Там он нащупал замок и на лестницу уже вы­шел с видом триумфатора. Девушки, терпеливо ожидавшие снаружи, кинулись его благодарить.

– О чем базар, девчонки?! – Польщенный Гудвин пропустил их в квартиру. – Заходите! Будьте как дома!

Одна из девушек зажгла в коридоре свет, а вторая устремилась к своей комнате и дернула ручку. Дверь была заперта.

– А как же?! – спросила она, растерянно оглянувшись.

– Так это у вас в комнате, что ль, замок-то английский?! – огорчился Гудвин. – Ну тогда извините! Второй раз я эту дистанцию не потяну! Принять надо для вдохновения!

«Весь кайф, стервы, обломали! – закончил Гудвин свое повествование, когда мы встретились на следующий день. – Как ты там говорил?! Куда там благими намерениями дорога вымощена?!»

Таким был Гудвин в наши юные годы. Теперь он стоял, опираясь спиной о стену монастырской арки, покуривал равнодушно папиросу, и у деревяшки его лежал засаленный берет с медяками. Узнал ли он меня, нет ли – бог весть. Отвернувшись, я прошел мимо под темными сводами и попал на территорию монастыря. Дорога вела прямо к ступеням собора. Я перекрестился и мысленно произнес: «Господи, верую! Помоги неверию моему!»

В Русском музее Санкт-Петербурга лицезрел я когда-то эскизы Иванова к монументальному полотну «Явление Христа народу». Среди прочих его писанных в Италии персонажей, каковых, надо полагать, наш православный живописец набирал для позирования большей частью из местных католиков, был и некто «Сомневающийся». То есть среди свидетелей данного явления, согласно версии художника, затесался человек, усомнившийся в том, чему мы верим понаслышке и что сам он увидел воочию. «Стоит ли после этого рассуждать о доказательствах?! – как бы хотел этим сказать умница художник. – Да и стоит ли вообще о них рассуждать?» Доказанная теорема становится научным фактом, лишающим нас даже иллюзии свободного выбора. Людям, я думаю, свойственно сомневаться. Возможно, именно эго и делает их людьми. В чем, правда, я лично сомневаюсь.