Николай Волынский - Год беспощадного солнца

В немецкой психиатрии такие прозрения называются «Der Treppenwitz» – «остроумие на лестнице», то есть безнадежно опоздавшее. Он знал это, как и то, что его потаенный страх показаться в глазах окружающих идиотом – симптом вялотекущей паранойи. Все понимал Дмитрий Евграфович, все! Но ничего поделать с собой не смог. И лишь когда начал заниматься понемногу медитацией, страхи мало-помалу отпускали его, но полной свободы Мышкину добиться не удалось.

Сейчас он вволю, до отвала, наслаждался молчанием на белой кухне Марины Шатровой. Тишина на двоих, оказывается, прекрасна. Она может быть легкой, прозрачной и радостно многозначительной. Мышкин не только ею наслаждался, он упивался невысказанным и потому остро переживаемым чувством благодарности к Марине за то, что она ничего умного от Дмитрия Евграфовича не требует, не ждет, а молчит или улыбается так, как он хочет и когда он хочет.

В конце концов, Мышкину все-таки захотелось что-нибудь сказать что-нибудь умное о себе.

– Про меня, понятно, испанки верно заметили. По поводу моей интеллектуальной мощи. Тут не поспоришь, – скромно отметил он. – А про тебя? Уверен, что они и о тебе успели посплетничать.

Она подумала.

– Ничего особенного, пустяк.

– Охотно верю: пустяк. Но ты задумалась, – он поднял назидательно указательный палец. – Пустяк тебя озадачил.

– Ничем не озадачил. Просто Мария сказала, что в Мадриде нечасто встречается такой женский тип – мой тип. Даже удивилась.

– И я бы удивился! – заявил Мышкин. Но, подумав, уточнил. – Нет, все-таки не удивился. Поскольку ты, в самом деле, уникальна. Таких, как ты, на всей планете две или три женщины найдутся. Не больше.

– Жаклин Биссет, – сказала Марина.

– То есть? – остолбенел Дмитрий Евграфович.

– Иногда мне говорят, что я чем-то напоминаю Жаклин Биссет.

– Иногда? – возмутился Мышкин. – Напоминаешь? Ничего подобного! – горячо сказал он. – Рядом с тобой Жаклин может отдыхать. Это я говорю тебе как эксперт. Потому что много лет был влюблен в нее, конечно, без взаимности. Смешно?

Марина отрицательно покачала головой.

– Безответная любовь – самое большое страдание и самый большой подарок жизни, – произнесла она.

– Не совсем понятно, – честно сказал Мышкин. – Как страдание может быть подарком?

– Я тоже не совсем себя понимаю, – вздохнула Марина. – И довольно часто.

– Так все-таки?.. Та, у которой футбольный мяч вместо башки… Вот – Перес! Ведь она же про тебя какую-то пакость ляпнула. Зуб даю.

– Нет, она просто не согласилась с Мендиолой. Сказала, что мое настоящее место не в Мадриде, а гораздо южнее.

– А что южнее? Гранада?

– Она имела в виду южное побережье Средиземного моря.

– Плохо представляю, – признался Мышкин. – С географией у меня не всё прекрасно. То есть прекрасно, но не всё. Надо было попросить футболистку, чтоб уточнила.

– Она и уточнила: мое место в Иерусалиме.

– При чем тут Иерусалим? – удивился Мышкин. – Сказала бы еще – в Кейптауне. И что ты думаешь по этому поводу?

– Думаю, у Марисы Перес наметанный и точный глаз.

– Я не про глаз тебя спросил… – ворчливо заметил Мышкин. – Каким боком тут Иерусалим?

– Непосредственным, – ответила Марина и отмерила в рюмку Мышкину десятка два капель. – Объясняю, чтоб не было потом лишних или двусмысленных вопросов. Наша настоящая фамилия с отцовской стороны должна быть Шапиро. Дед жил в Москве, писал пьесы, в которых прославлял вождей компартии, в основном, Ленина. И придумал себе псевдоним покрасивее. Тогда многие его соплеменники вдруг стали Утесовы, Кургановы, Вершинины, всякие Горские – чтоб ощущать себя выше остальных других людишек. Один только Илья Эренбург да еще несколько таких же не стали себя украшать. В те времена партийный или писательский псевдоним можно было передать детям по наследству. Василий Сталин, например…

– Тимур и Аркадий Гайдары. На самом деле все они – Голиковы, – подхватил он.

– Такой у нее, у Марисы, оказался острый глаз. Правда, она не знает, что мама у меня русская. Подберезкина Тамара Николаевна.

Она усмехнулась.

– В результате евреи читают меня чужой, а русские – не совсем своей.

Мышкин пожал плечами:

– Это имеет значение? Важно только одно: кем ты себя ощущаешь… Кем ты себя ощущаешь?

– Тем же, кем, полагаю, и ты себя. Я русская. И отец мой был русский, хотя в паспорте у него была обозначена некоренная национальность. Инвалид пятой группы.

– Не понял. Новая группа инвалидности?

– Старая. В анкетах сведения о национальности шли пятым пунктом.

– Чушь какая-то, – пожал плечами Мышкин.

– Все гораздо серьезнее. Получилось так, что мне пришлось развестись из-за проклятого национального вопроса. Точнее, вопрос был причиной номер два, но тоже принципиально важный. Муж мой – еврей и каждый день тянул меня в землю обетованную. Но я не оправдала его надежд, вконец разочаровала. Настолько измучила его своей преступной глухотой к зову еврейских предков, что… В общем, мы расстались. Он почему-то никак не мог понять, что у меня есть еще и другие предки, более близкие – русские, поляки, есть даже казаки. И они ничем не хуже палестинских предков. И зов их не слабее. В общем, разошлись. И года не прожили.

– Я таких идиомов встречал достаточно, – заявил Мышкин. – Да что там! Мой заместитель, еврей, – расист, каких поискать. Как мы его еще терпим. Добро бы только хвалил себя и свое племя, но у него другой способ возвыситься – унижая других. В том числе, друзей.

– Мы, может быть, и не расстались бы так быстро. Семья, по-моему, самое важное для человека. Ради нее можно пойти на большие жертвы. И если есть хоть крошечная надежда сохранить семью, надо сохранять. Я пыталась изо всех сил, честное слово! В конце концов, своей паранойей об избранном народе он довел до белого каления не только меня, но и моих родителей.

– Ты живешь отдельно?

– Да, – кивнула она. – Теперь абсолютно отдельно. Папа умер два года назад. Мама не смогла жить без него и скончалась через полгода.

– Я тоже один.

– У меня еще есть бабушка! – улыбнулась Марина. – И не нужны мне все богатства Израиля. Есть бабушка – я богачка. Доволен ответом?

– Нет! – решительно заявил Мышкин. – Совершенно недоволен! Только-только меня на экзотику потянуло, а ты, оказывается, аборигенка. Своя.

– Увы, – усмехнулась Марина. – Какая есть. Извини.

– Я начинаю понимать, почему русские женщины – самые красивые в мире. Где еще такое смешение генов? А оно всегда – большая ценность для любого этноса.

– Это такая форма извинения? Грубовато.

– С какой стати мне извиняться? – возмутился Мышкин. – Я говорю только о собственном опыте. Побывал я студентом еще в Германии и в Польше. Как мне хотелось подцепить хоть одну красивую заграничную девушку! Думал, что они все поголовно или Мэрилин Монро или, как минимум, Бетти Тейлор. Человек я был свободный, абсолютно неженатый – представляешь перспективы? Два месяца искал хоть одну красивую немку. Одну нашел. Оказалась австрийкой с чешским дедушкой и сербской бабушкой. Но я не отчаивался. Впереди меня ждала Польша. А польки, я точно знал из книжек, самые красивые среди славянок. Помнишь у Вертинского? – и Мышкин надтреснутым голоском спел, вернее, прогнусавил речитативом: