Николай Волынский - Год беспощадного солнца

– Оставляю! – рассмеялась Марина. – С большим удовольствием.

И стала убирать со стола.

Дмитрий Евграфович долго копался в своем потрепанном справочнике, где держал телефоны тридцатилетней давности, еще с буквами, и наконец нашел криво нацарапанное карандашом: «диффузор 732 – 20–20».

После первого же гудка в телефонной трубке он услышал:

– Мичман Сергеев!

– Ну-ка мичман, – тоном отца-командира приказал Мышкин. – Дай-ка мне быстренько монастырь, самого настоятеля!

– Есть монастырь!

В трубке пискнуло, проскрежетало, и прозвучал усталый женский голос:

– Аминь.

– Добрый вечер, Анна Васильевна, – как можно сердечнее сказал Мышкин.

– Здравствуйте, очень приятно, – с мягким малороссийским акцентом отозвалась женщина. – Мы с вами знакомы? Извините, не вспомнить.

– Доктор Мышкин из Петербурга… Дмитрий Евграфович. Давний знакомый его высокопреосвященства владыки Назария. Мы с вами тоже виделись. Правда, один раз. Лет пять назад.

– Дмитрий Евграфович… Помнится, вы не просто врач. А ученый. Патологоанатом.

– Совершенно верно! – восхитился он памятью Анны Васильевны Гребельной [47] , экономки монастыря и двоюродной сестры настоятеля.

На ней держалось все монастырское несложное, но обширное хозяйство: подворье со странноприимным домом – большой, в три этажа, бесплатной монастырской гостиницы на триста человек, прием паломников, кухня, кормежка, стирка, мастерские, огороды, коровы, куры и гуси, и даже сбор ягод и грибов и ловля рыбы.

– Хотелось бы провести у вас дня два.

– На два дня, стало быть… Вы один?

Он глянул на Марину: она мыла посуду, стараясь не звенеть в раковине.

– С супругой.

– Помнится, она тоже врач?

– Врач, – чистосердечно подтвердил Мышкин: и врать не пришлось.

– Сейчас очень много гостей. Особенно с Украины. Но все равно приезжайте, что-нибудь придумаем. Только апартаментов не обещаю.

– Даже не знаю, что означает это слово! – заверил Мышкин.

– Может быть, придется поселиться в свободной келье.

– Замечательно! Лучше любых апартаментов.

– Да, наверное. Главное, там прохладно. У нас четвертую неделю сорок пять градусов. Ночью тридцать.

– Мы и под открытым небом переночуем с радостью. Жене тоже лишь бы у вас побывать.

– Многие приезжают и сами не понимают, зачем, – вздохнула Анна Васильевна. – Только уезжая понимают. И то не все. Когда вас ждать?

– Завтра. В середине дня.

– Милости просим.

– А с владыкой поговорить можно?

На Коневец путь был один и только летом – военным катером из войсковой части в бухте Владимирская. При советской власти бухта была полигоном для испытания и доводки суперсекретных подлодок-невидимок с экипажем из одного человека. В НАТО их называли «убийцами авианосцев». Малютка могла подойти к любому вражескому кораблю, взорвать его и уйти такой же незамеченной, как и пришла.

После сокрушительного разгрома СССР в 1991 году оккупационная администрация новой России получила команду доставить в распоряжение Пентагона образцы готовых и еще не собранных подлодок, а испытательную базу, которая находилась в зданиях бывшего коневецкого монастыря, уничтожить. От базы остался лишь ее береговой обломок в бухте Владимирская, бесхозный и никому не нужный, как автомобиль без мотора и шасси.

Они добрались на машине Мышкина удивительно быстро – всего за три с половиной часа. И за десять минут до отхода катера.

Вся палуба была занята паломниками, в основном, усталыми женщинами – молодыми и пожилыми, многие с детьми. Были и мужчины – человек пять. На одного из них, парня лет двадцати, Мышкин обратил внимание сразу. Парень сидел на корме, обхватив плечи костлявыми руками, озираясь время от времени диким взглядом. Его был крупный озноб, пот с лица и шеи стекал ручьями, и Дмитрий Евграфович без труда определил, что перед ним наркоман в состоянии жестокой ломки.

– Тринадцатый за лето, – сказал Мышкину командир катера – худой малорослый капитан второго ранга с лицом, заляпанным коричневыми кляксами веснушек. – Спасаться сюда едут.

– Как? – спросила Марина. – Как они спасаются?

– Да очень просто! – охотно пояснил капитан. – С острова за наркотой не сбегаешь, и никто не привезет. Помучаются недельку, поорут, повоют, потом за любую работу хватаются, как сумасшедшие.

– Сумасшедшие и есть, – заметил Мышкин.

– Многие потом ни одной службы не пропускают и так становятся трудниками . Вольноопределяющиеся, но, ясно, без зарплаты, только за харчи и крышу над головой. Через год-два, могут стать послушниками. Если настоятель благословит. А там и постриг монашеский принимают, самые упертые.

– Да, – согласился Мышкин. – Лучший способ избавиться от дури – жить там, где наркотиков никогда не бывает. И много таких счастливчиков?

Кавторанг пожал костлявыми плечами.

– Не считал. Главное для них – пересидеть тут год-полтора. Кто уходит раньше, почти всегда опять возвращается к наркотикам.

Мышкин решил, что пора представиться.

– Саша, – в свою очередь назвался кавторанг и лихо козырнул. – Честь имею!

– Честь? – удивился Мышкин. – А по отчеству как будете?

– Да никак! – махнул рукой капитан. – Саша – и все. Честь имею! – с удовольствием повторил он.

– Вы ведь офицер? – спросил Мышкин.

Рыжий удивился:

– Не видно?

Мышкин не ответил и повернулся к Марине.

– В романе Алексея Толстого «Петр Первый» есть интересный эпизод, – неторопливо, словно на лекции, начал он. – Император уговаривает русское купечество развернуть торговлю с заграницей. И обещает купцам массу льгот и привилегий, и среди них такую мелочь: отныне писать их будут во всех бумагах с отчеством. Тут купечество бросилось на колени и завопило: «Надежа-государь! Не надо нам привилегий, отмены пошлин – ничего не надо! Только пиши нас всегда с отчеством, нас и потомков наших!»

Кавторанг хлопал рыжими ресницами и ничего не понимал.

– Для нормального русского, да любого, человека честь и самоуважение дороже богатства, – отозвалась Марина.

До рыжего медленно стало доходить. Лицо капитана окаменело, веснушки застыли, глаза превратились в голубые щелочки.

– Вообще говоря, культура и даже простая грамотность среди туземного населения колонии под названием РФ нынче ниже плинтуса. Особенно обидно не за интеллигенцию русскую, большей частью, продажную, алчную и трусливую. Это про нее товарищ Ульянов-Ленин верно заметил, что она не соль русской нации, а… ее испражнения. Нет, обидно, прежде всего, за офицерство. Вот, еще к примеру: еще при царе среди воспитанных людей в ходу такое словосочетание: «Примите, милостивый государь, мои заверения в глубочайшем к вам почтении». Так обычно заканчивали письма. Потом прижилось сокращение: «Примите и проч.»