Марен Ледэн - Вирусный маркетинг

Головокружение.

Ради такого случая я одета по-новому. Я наверстала упущенное в моде за пятнадцать лет. Мне все равно, но человек-в-сером сегодня утром проявил особую настойчивость. Забыты постельные слезы и нытье. Он снова превратился во властного человека, в шефа. Не в моих интересах было отказываться. На мне облегающие потертые джинсы с низкой талией, довольно изящные черные ботинки на небольшом каблуке. Сверху мне было позволено надеть белую блузку, короткую, с глубоким вырезом, на которую пришлось натянуть узкий пуловер и куртку, такую маленькую, что она даже не застегивается. Он дал мне дамскую сумочку и солнцезащитные очки и попросил зачесать волосы назад. В этой одежде я выгляжу старше как минимум лет на пять. Человек-в-сером купил мне эротичное нижнее белье, яркое и кружевное.

Когда я спросила, какая от этого польза, он странно улыбнулся и бросил, выходя из комнаты:

— Увидишь, Иезавель… увидишь.

Я пожала плечами и, успокаивая себя, подумала, что он просто пытается испортить мне удовольствие. Зная его, такое нетрудно представить.

Всего через пять минут после того, как вышли из машин, мы уже звоним в бронированную дверь с заднего фасада здания, которое действительно оказалось психиатрической больницей.

Надпись на щите у въезда в переулок: «Больница Сент-Элен».

Снаружи все окна закрыты решетками или стальными прутьями, вделанными в каменную стену. Судя по виду камней, постройке, должно быть, уже лет сто. Новые бетонные стены контрастируют с более старыми участками, на которых начинает расти мох.

Проходят две-три минуты, и дверь наконец открывается. На пороге появляется напряженный мужчина лет пятидесяти. Директор больницы Марк Коломбе собственной персоной. Ключ от этой служебной двери есть только у него, через нее можно попасть прямо в его кабинет, а также в те отделения больницы, куда имеют доступ лишь немногие.

Естественно, в их число входит и человек-в-сером.

Слегка поклонившись, директор впускает нашу группу.

— Здравствуй, Питер. А это, я полагаю, Иезавель?

Человек-в-сером проходит вперед, как настоящий хозяин.

— Все готово?

— Да, все готово. Даниэль, должно быть, говорил тебе.

— Бедда сказал, что осталось уладить кое-какие мелочи.

Коломбе озабоченно хмурит брови.

— Да, он так сказал?… Нет-нет… Все в полной готовности. У нас и правда были небольшие затруднения с видеоматериалом, но они, кажется, разрешились еще вчера утром.

— Тем лучше, идемте.

Коридор, куда выходят десяток бронированных дверей, приводит нас к винтовой лестнице, по которой мы спускаемся на два этажа ниже, в огромный зал, освещенный мощными неоновыми лампами и поделенный на четыре комнаты, образующие крест.

Коломбе делает приглашающий жест рукой:

— Добро пожаловать в зал 120!

Человек-в-сером смотрит на него искоса, но молчит. Мы оказываемся в помещении, расположенном в центре, между четырьмя белыми комнатами, за которыми можно наблюдать через зеркальные стекла. В каждой из них есть две боковые двери, открывающие доступ к двум смежным комнатам, и в глубине один выход.

Первая комната, самая большая, абсолютно белая. В ней находятся двенадцать мужчин и женщин в возрасте от двадцати до сорока лет. Некоторые спокойно сидят на расставленных полукругом стульях, другие тихо разговаривают, каждый в своем углу. У всех связаны руки и ноги, а нижняя часть лица закрыта металлической полумаской. Я догадываюсь, что это пациенты больницы. Один из них пристально смотрит в нашу сторону, прижавшись носом к стеклянной перегородке. Меня беспокоит его одержимый взгляд. Я отворачиваюсь.

Директор поясняет мне:

— Они нас не видят.

Незамедлительная реакция человека-в-сером:

— Незачем разговаривать с ней. Изложение всей необходимой информации я беру на себя. А вы займитесь тем, что должны сделать вместе с Бедл, а, Фобом и Фирмини.

«Человек-в-сером берет меня на себя».

Приказ не обсуждается, как всегда. Несколько мгновений директор остается в замешательстве, спрашивая себя, продолжить ли ему разговор или вернуться к своим делам, затем он, видимо, сам находит ответ и поворачивается к Бедда с просьбой следовать за ним.

Три другие комнаты пока пустуют. Та, что справа от первой, — тоже белая, в ней нет ничего, кроме подстилок, микрофонов и камер, размещенных на стенах и потолке. Третья выглядит примерно так же, за исключением того, что выкрашена в красный. Зато четвертая похожа на обычный кабинет. Внутри, помимо уже привычной системы камер и микрофонов, — стулья и дюжина столов, на которых разложены листы бумаги и карандаши. Из этой комнаты, опять же белой, можно попасть в первую через дверь, расположенную на другом конце.

«Значит, комната № 1 — проходная».

Директор возвращается к нам. За его спиной стоят трое мужчин атлетического телосложения. На них белая форма, у пояса висят дубинки. Если прибавить Бедда, Фоба и Фирмини, в зале теперь девять человек.

— Если хотите, мы можем начинать.

Директор старается не встречаться со мной взглядом.

«Чтобы не раздражать ЕГО».

Чтобы не навлечь на себя ЕГО гнев.

Человек-в-сером поворачивается ко мне и громко сглатывает, прежде чем открыть рот. Несмотря на то что напряжение сочится у присутствующих из всех пор, все молчат.

И вот я в святая святых, в одной из многочисленных лабораторий моего отца. Годами я слышу о них — либо от него самого, либо от третьих лиц, когда кто-нибудь из прислужников сболтнет при мне лишнее (и тут же получает за это выговор). Иногда он разговаривает во сне, но его речь в такие моменты столь сбивчива, что мне ни разу не удалось понять, к чему конкретно относятся его слова. Он поминает то СЕРИМЕКС, то Судный день, то маму, то плотоядные растения.

И все же однажды его речь оказалась достаточно внятной, чтобы я смогла уловить нить повествования. Каменистая пустыня, удушливая жара, встреча со странным зверем, чья голова сплошь покрыта рогами, и языки пламени, вырывающиеся у него изо рта. Потом черные деревья без листвы, словно обугленные, на их ветвях, присыпанных тонким слоем белого снега, красуются мелкие ярко-красные фрукты, он с жадностью кидается на них, борясь со зверем, который пытается ему помешать.

Хотя слова и были ясны, сам рассказ оставался бессвязным. Помню, когда он проснулся, я долго колебалась, задать ли ему вопрос, и в конце концов промолчала, чтобы не разозлить его.

Заглядывая в свои воспоминания, я понимаю, что не знала ничего или почти ничего о деятельности отца. В его больной голове все разложено по полочкам. В жизни же окружающих все словно вырвано из контекста, существует само по себе. Каждый хранит отрывок окончательного плана, но только папа владеет ключом от всех дверей и способен воссоздать общую структуру. Это что-то вроде паззла, на котором изображена ему одному известная картинка. Мне всегда хотелось знать. Когда я чувствовала, что его хватка слабела, особенно в те моменты, когда он среди ночи плакал в моих объятиях, я пробовала разговорить его. Но человек-в-сером всегда настороже. Он последователен в своем безумии, у него устойчивые и четко определенные цели. Он не доверяет мне, как и себе самому. И правильно.