Игорь Резун - Свидание на Аламуте

— Гон. Большой Гон пошел…

Заратустров увез его из дома прямо в белых теплых кальсонах и пижамной куртке — одеваться времени не было. Пока он вез Бабушкина в Спецуправление, на складе подобрали камуфляж, да ошиблись: пятнистая форма оказалась на два размера больше и превратила Бабушкина в болотное чудище, смесь лешего с водяным. Через тридцать минут два «хаммера» резерва Спецуправления, разбивая фарами и мигалками ночь, ринулись по трассе М-53 на юг, на Алтай. В первом, кроме водителя, сидели сам Заратустров, Бабушкин и практикантка Спецуправления, переводчица и этнограф. Ее тоже выдернули из дома: руководство института с подачи Чибиса пообещало ей немалые суточные и интересную экспедицию. Ей было около тридцати, но она считалась старой девой, носила уложенные на пробор каштановы волосы, массивные очки и выпирающие, как у кролика, передние зубы. Затея ей эта чрезвычайно не нравилась, как и то, что пришлось облачиться в камуфляж, но с демисезонными сапожками она расставаться наотрез отказалась. Перспективе променять спокойную городскую жизнь на экспедиционные условия она была совершенно не рада, к тому же забыла дома косметичку, что настроения никак не улучшало. Девушка сидела с кислой миной, без конца ерзая, потому что все казалось ей грязным, грубым и пугающим, и этим она здорово бесила Заратустрова, мечтающего как-нибудь вытряхнуть эту городскую куклу из ее скорлупы. Во второй машине, крепко сжав рукоятки «каштанов», сидели два узкоглазых, каменнолицых, похожих друг на друга бойца СТО — Санжак и Узген. Оба — таджики, попавшие в штат СТО из Горно-Алтайска. Именно они были нужны полковнику в предстоящей операции.

В машине старик окончательно пришел в себя. Заратустров влил ему в рот полфляжки коньяка, и Бабушкин перестал блеять, растягивать слова, а заговорил более-менее связно. То, что он говорил, звучало страшно…

— Ага, спервоначала беременную берут, чтоб трех недель не выходила, отваром ее поят и мочу ее собирают. Потом с той мочи взвар делают, с золой и грибами черными мешают… на малом огне. Потом… значит… ага!.. живот ей вскрывают и требуху с плодом вытаскивают да варят его в том взваре с мышами полевыми… И пьют тот взвар допьяна… горчит он очень… Большой Шаман пьет, помощники его пьют. Потом Большой Шаман бубен берет и начинает камлание на Камень делать… И все шаманы прочие к камню тому идут… идут, ползут, как змеи какие… да головешками об Камень бьются, покуда замертво не падают… И собаки, собаки… мозги их слизывают, промеж собой дерутся…

— Господи! — не выдержала барышня-этнограф. — Что он несет такое! Угомоните вы его… Жуть какая-то!

В салоне «хаммера» свет не горел — незачем. Машина мчалась по шоссе, выдирая фарами светлые клинья из ночи. В этом отраженном от асфальта свете было видно, как Заратустров, внимательно слушавший Бабушкина, вдруг повернул лицо к молодой женщине. Лицо это было бледным, как замерзшее в холодильнике сливочное масло.

— А ну тихо, сучка! — страшным, хриплым голосом выплюнул он. — Молчи в тряпочку, ясно?

От ужаса та даже не успела оскорбиться — ойкнула, шарахнулась в самый угол просторнейшего салона и вжалась в него, подтянув к подбородку обтянутые камуфляжем худые колени. Старик, бормотавший с полузакрытыми глазами, даже не обратил на это внимания; он раскачивался на сидении — и не в такт машине, а по своему, сокровенному алгоритму. Заратустров быстро свинтил колпачок с фляжки.

— …энтова он жизни у шаманов забирает… и пухнет, пу-у-ухнет! Коли найти тот Камень, то место — все ясно будет, все и откроется… Да только не найти его! Над ним тонколист-трава растет. Все закрывает… сплошняком, да… А в тундре — мох… Да-а-а… Я комвзвода говорю: «Косить надо», а он: «Чем?» Я говорю: «Пулеметы бери и коси их»… Так и нашли…

Тогда, в машине, прикрикнув на практикантку, Заратустров не раскаялся — он напряженно размышлял над тем, что говорил старик. А тот знал, ЧТО говорил. Не было тогда вертолетов. А были лошади. И дерзкий побег из лагеря тридцати родовитых шаманов, среди бела дня… Бабушкин руководил операцией по их поимке. И нашел только двадцать девять мертвых тел, и двух — непонятно в каком состоянии. Жизнь покинула эти костяные мешки, но Дух… теплился. Дух и сообщил: главный, мол — главный под землю ушел. Не найдете! Кончил со злости из пистолета своего наградного Бабушкин этих, полумертвоживых… А что с ними делать-то? Разжаловали Бабушкина тогда. За поимку живого полагалась премия, а за мертвеца — только взыскание.

Знал Бабушкин, о чем речь. Неужели и сейчас они ничего не найдут?!

Чемальская ГЭС с опорами, поставленными тут еще зэками отряда Караведова — начальника Бабушкина, и с выбитыми на станках надписями «СЛАВА ГЕНИЮ СТАЛИНА!» осталась правее. Вертолет второй раз заходил над Куюсом, врезаясь в небо над скалами. Бесполезно. Скалы повернуты голыми гладкими лбами к Катуни. Вот они — нагромождения блоков недостроенной Катунской ГРЭС; а вот и куюсовское подбрюшье, где кончаются все дороги и тропы; вот она, таежная зеленая пена, покрывшая все внизу, между обломанными зубьями скал. Сплошной ковер. Какой тут Камень, к черту!

Он помнил, как в самом конце пути Бабушкин снова очнулся от своей постоянной летаргии. Очнулся, облизнул коньяк с выцветших губ и, как тогда на кровати, четко сказал:

— Надо кровь девственницы нецелованной в плошку налить, ага. Кровь целочья-то и закипит, когда над Камнем пойдем…

Заратустров махнул рукой: ладно, разберемся.

Но сейчас он понимал — все совсем не просто. Алтай сжал тайну внезапного сбора шаманов в своем каменном кулаке. Багровые ладони скал стиснули ее, спрятали. И он, Заратустров, ровным счетом ничего, ни-че-го не может сделать.

Вертолет накренился. Полковник упал на костлявое плечо практикантки. Она уже немного отошла от того первого испуга, даже сняла темные очки, скрывавшие половину худого лица. Без очков женщина сразу же потеряла свой прежний лоск: кожа у глаз оказалась покрыта крупными веснушками, а сами глаза, миндалевидные, зеленые, смотрели с каким-то жалким выражением, как глаза побитого хозяином пса, и уголки губ были опущены.

— Наталья Егоровна! — проорал полковник в ее ухо, слегка прикрытое невзыскательным каштановым каре. — Эй! Наталья Егоровна!!!

— Что?

Грохот винтов накатывался волнами; видно, роль играл ветер. Хватаясь за поручни и выждав момент шумового отлива, Заратустров снова закричал ей в ухо:

— Наталья Егор… на! Вы — девственница?!

— А?

— Отвечайте, вы девственница или нет?!

— Да…

Она ответила совершенно автоматически, и Заратустров ПОНЯЛ — он не ошибся. Даже если полковник и не спросил бы ее об этом, все равно он уже уловил своим обостренным сознанием эту волну, идущую от нее, — волну подавленной, ожесточенной плоти. Здесь, на Алтае, все вибрировало, начинало жить новой жизнью, и тем более — женское тело, переполненное невысказанным…