Александр Колин - Комедия убийств. Книга 1

Прошло немало времени, прежде чем пламя, наконец, исчезло, оставив вместо себя множество, с каждой секундой становившихся все слабее и слабее, вспыхивавших зловещим сиянием меркнувших один за другим светлячков, меньших братьев своих, — глаз, с помощью которых, затаившись под землей, оно долго еще могло наблюдать за теми, кто остался на поверхности. Огонь ушел, но не сдался, не отказался от планов уничтожить жертву, но для этого теперь следовало одолеть ее неожиданного союзника…

Стало легче, а до тех пор кошмар повторялся вновь и вновь, и от него не было нигде спасения. Похожие друг на друга, постоянно повторяющиеся картины (сцены из жизни других людей, давно умерших и превратившихся в прах), выстраиваясь всякий раз в иной последовательности, перемежались другими, второстепенными, а то и просто отдельными, ни с чем, казалось, не связанными фрагментами. Затем строй рассыпался, и странноватая мозаика бреда складывалась вновь, но уже в иной последовательности.

Все, что творилось в воспаленном сознании, по временам словно бы и не принадлежавшему самому Климову, подчинялось воле лишь одного человека, зловещая фигура которого появлялась неизменно в тот момент, когда нужно было, образно выражаясь, сменить декорации и сыграть иную картину представления, ведущим, а, наверное, и режиссером которого являлся магистр. Он раскидывал руки, и руны на внутренней стороне его мантии складывали в слова и строчки, образовывали целые предложения, написанные на странном, но каким-то непостижимым образом понятным Климову языке. Затем в руке фокусника появлялся, уже ставший привычным, огромный стеклянный шар, который маг, как всегда, легко держал кончиками пальцев. Зеленый свет заливал все вокруг, а потом сияние рассеивалось, и Александр больше не чувствовал себя собой, становясь в очередной раз кем-нибудь другим.

Когда всепожирающий огонь отступил под землю, магистр исчез навсегда, и вместо него появился идол — каменная баба с очень похожим на маску сморщенным старушечьим лицом, раскосыми глазами и прядями жидких, словно бы облитых маслом волос.

В глазах «идола» вспыхнули едва различимые искорки живого тепла, растрескавшиеся губы тронуло нечто вроде слабой улыбки. Старуха произнесла слово, которое, как подумал Климов, призвано было служить выражением одобрения. Затем «идол» издал звук — что-то вроде «кхе-кхе-кхе», и Климов почувствовал под головой сухую, костистую ладонь, приподнявшую его голову. Другой рукой старуха поднесла к Сашиным губам какой-то сосуд — чашу или кружку, в нос ударил очень резкий, но приятный запах. Климов почувствовал, как терпкая жидкость вливается в рот. Он сделал несколько глотков, и мягкий туман потихоньку окутал его сознание. Больше всего Саша боялся заснуть, но напиток сделал свое дело, и он, впервые за тысячу лет, спокойно уснул без сновидений.

Барон Рикхард, еще весной ладившийся ехать ко двору герцога (как-никак юному Роберту осенью сравняется пятнадцать, пора становиться взрослым), слег и несколько месяцев не поднимался с постели. Однако, видно, все еще надеясь, что ему полегчает, барон не отдавал Роберту приказа ехать.

Баронессу-святошу никто и в грош не ставил, пусть сидит себе запершись в компании Бертфриды и дурочки Гунигильды, — та недавно родила, и теперь женщины тетешкались с ее дочкой. Адельгайда заявила, что ребенок блаженной дан Богом, ибо госпоже был сон, в котором белый ангел, явившийся к ней в образе странника, сказал, что скоро настанет избавление для страждущих, но накануне светлого дня Господь, прежде чем прийти и покарать грешников, обязательно даст свой благостный знак.

Вообще-то всем известно, что любого ребенка дает Бог. И чем дитя Гунигильды, прижитое, как говорили, от учителя мальчиков Петра Беззубого, лучше других?

Однако, когда Петр, напившись, сорвался со стены (случилось это как раз на следующий день после рождения девочки), многие начали прислушиваться к бредням госпожи. И следом, будто сквозняк, которым нет счета в тесных, сырых помещениях донжона, пополз, становясь все упорнее, ширясь день ото дня, слушок, будто под освобождением страждущих ангел, посетивший Адельгайду, имел в виду смерть барона.

Тут еще следует вспомнить, что Петр приземлился столь неудачно, что раскроил череп. Само по себе это никого не огорчило, а многих, как, например, Арлетт, которую старик постоянно прижимал при встрече, намекая на некий неоплаченный должок, даже обрадовало. Однако… воин умудрился упасть так, что струйки крови, вытекавшие из ран, засохнув, образовали нечто вроде рогов на его голове.

Первым, вернее, первой, кто оказался возле трупа, была Мелитена Гречанка, женщина набожная, строго придерживавшаяся римского канона. Сказанное ею слово «козлище» повторяли и другие, уверяя потом, что оно «шло с неба».

Теперь в замке только и говорили о воле Божьей и о том, что хозяйка исполнилась благодати Господней. Барон, чтобы прекратить досужие измышления, безжалостно наказывал болтунов.

Первой пострадала Мелитена, господин велел зашить ее в мешок и сбросить в море. Однако женщине удалось выбраться из плотной, но плохо зашитой ткани. Мелитена выплыла; тогда барон приказал завязать Гречанке глаза, внести ее на стену и, как выразился шут, дать прогуляться. Говорили, что именно Гвиберт посоветовал господину предать несчастную столь жестокой казни. Барон распорядился, чтобы его вынесли из спальни и устроили на самом верху башни, откуда он с удовольствием наблюдал за Мелитеной. Женщина долго не падала и почти уже нашла дорогу домой, но Рикхарду надоело зрелище, и ее столкнули со стены.

Разговоры не прекратились. Болтунов стало еще больше. Их стало так много, что уже не только женщины и слуги, но и стражники начали поговаривать, что всех, кто не покается, сожжет дьявольский огонь. Если в самом замке кое-как удавалось наводить порядок (хотя бы поддерживать его видимость), то крестьянам мало что могло помешать во всеуслышанье называть барона дьяволом.

Едва ли не каждую неделю Гвиберту приходилось сажать на коня Роберта, собирать дружину и отправляться усмирять непокорных. Именем барона они жгли дома, вешали их хозяев, рубили им руки, выкалывали глаза, потешались с крестьянками и их дочерьми. Мальчики с нетерпением ждали каждой такой вылазки, после которых они возвращались домой радостными, с горевшими от возбуждения щеками — они казались себе настоящими воинами.

Подобно волкам, чуящим слабое животное, вылез из нор и пещер разбойный люд, открыто начинавший промышлять под стенами замка. Если разорять жилища крестьян было хоть и трудной, но зато приятной работой, то усмирение бандитов оказалось делом не простым. Чтобы раздавить разбойников конями, изрубить мечами, одеть их головы на копья и победителями вернуться в замок, надо было сначала найти их логово. Потому-то рейды Гвиберта ограничивались в основном «разборками» все с теми же крестьянами. В конце концов, если разбойников никак нельзя поймать, значит, кто-то дает им приют? Кто-то кормит и поит? А кто еще может делать это, как не крестьяне, гнусные, льстивые рабы?