Дэвид Хэйр - Залив в Ницце

Петр. Все в порядке, Соня.

Софья. (Валентине.) Может, все же объяснишь, почему ты так реагируешь. (Петру) . Полагаю, мама тебе ничего не рассказывала о своей жизни.

Петр. Да нет.

Валентина. Мою жизнь мы не обсуждали.

Софья. Ведь мама тебе не говорила, отчего она со мной так сурова.

Пауза. Обе женщины стоят неподвижно.

Просто тридцать пять лет назад мама сделала выбор.

Валентина. Совершенно верно.

Софья. Я была совсем маленькой. И в двадцать первом году она, так сказать, собственными руками привезла меня сюда. Сюда, из Парижа.

Пауза .

Петр. Понятно.

Он ожидает продолжения рассказа, но обе женщины молчат, опустив глаза. Затем он продолжает :

И что? Я не совсем понял… почему… То есть…

Софья. Давай, смелее. Задавай свой вопрос. Пожалуйста.

Петр. Ну, мне казалось… то есть вопрос, естественно, возникает… Вы не жалеете об этом?

Валентина. Не знаю, что вам ответить. Бывают моменты, когда все идет « наперекосяк» .

Софья улыбается .

Я была довольно беспутной молодой особой — наверное, так будет правильнее всего сказать. Кочевала из постели в постель, из студии в студию, много курила, и единственное, что меня в жизни волновало — это отращивать волосы или делать стрижку. Потом у меня родился ребенок. Тогда мне все было нипочем, я была как мать Горького, которая шла маршем с крестьянами и отошла на пятнадцать минут, чтобы родить на меже! А потом побежала догонять своих товарищей. И я была такая же. Родила мою Сонечку в крошечной квартире в Марэ, и под рукой у меня было всего два кувшина горячей воды и приятель-гомосексуалист, который и принял ее. А потом я задумалась: и это — всё ? Бесцельно слоняться без дела… когда все мысли лишь о себе самой… Это и есть — даже не знаю, каким словом это лучше назвать — это и есть свобода ? Рождение ребенка все изменило. Мне стало казаться, что жизнь в Париже лишена всякого смысла. Пустое потакание собственным капризам. Теперь же у меня была русская дочь. И я должна была вернуться домой. (Откидывается на спинку) . Художник в России! О, тогда, когда я вернулась, здесь все было возможно, все пути были открыты. (Улыбается) . А теперь… Я уже семнадцать лет не выставлялась! (Пожимает плечами.) У нас устраивают выставки зарубежных художников самых разных направлений, но вот нам, русским, разрешено работать только в одном стиле. Но это не мой стиль! Вот и все.

Все по-прежнему молчат.

Софья. Моя мама не выносит тех, кто жалуется на жизнь.

Петр. А вы никогда не думали… вы, наверное, могли бы уехать отсюда?

Валентина. Вы хотите сказать — эмигрировать?

Петр. Да.

Валентина. Это всегда казалось мне трусостью. Сдаваться — это трусость. В конечном итоге все сводится к такому выбору. (Неожиданно указывает на картину, стоящую на стуле в другом конце комнаты) . Вот картина, которую, как нам говорят, оставил в своем завещании какой-то аристократ. И его последней волей было отправить это полотно домой, в Россию. А он ведь уехал аж в девятнадцатом году! (Смеется) .

Петр. Я не знаю, не мне судить, я об этом никогда не думал — да и к чему мне? Но вам, с вашим прошлым…

Валентина. Нет, конечно, нет. Я прожила несчастливую жизнь, это я могу вам твердо сказать. Но если бы я поступила трусливо, то тоже была бы несчастлива. (Качает головой.) Наша жизнь определяется тем, чего нет , тем, что не происходит, теми местами, где нас не может быть. А мы постоянно думаем о себе . Я! Я — то, я — это! Я так решила. Бесконечное я, я, я все под себя подминает, все собой затмевает. Какая самодраматизация! Жизнь превращается в крестовый поход, в котором мы противопоставляем себя всей России! С одной стороны — огромная страна, многие тысячи километров. А с другой — Я подумала и Я почувствовала… Неравный поединок. Такое самовыпячивание казалось мне неправомерным. И надуманным. И даже рискованным. …А потом сидеть пить вино или разводить лошадей и все равно мечтать очутиться где-то в другом месте! (Пауза) . Я никогда не была коммунисткой. И я знаю, что у нас тут происходило все эти годы. Я и теперь не коммунистка — с чего бы? Но я сделала свой выбор.

Петр. И он оказался правильным?

Валентина. Понятия не имею.

Молчание .

Софья. Петя, пожалуйста, оставь нас с мамой.

Петр. Что? А-а, конечно, пожалуйста.

Софья. Петя! Ну, я прошу тебя. Нам с ней надо поговорить.

Петр. Хорошо, хорошо. (Выглядит расстроенным) . Что, сейчас?

Софья. Да, сейчас.

Он все не уходит .

Петр. Когда я тебя увижу?

Софья. Что?

Петр. Когда мы увидимся? Мы же не договорились.

Софья. Ах да, конечно.

Петр. Ну и когда мы…?

Софья. Это обязательно сейчас делать?

Петр. Да, лучше сейчас.

Софья. Прости, я плохо соображаю. Сам решай.

Петр. Через три дня — ты сможешь?

Софья. В пятницу? Да, хорошо. Как обычно, в обед.

Петр. Тогда через три дня.

Софья. Да.

Петр. Все, тогда увидимся. И все обсудим. Валентина Сергеевна, для меня это была большая честь… (Идет через сцену к Валентине)

Валентина. И мне было приятно с вами познакомиться.

Петр. Честно говоря, я боялся сюда идти. Не вас боялся, а просто я очень волнуюсь. Я так хочу, чтобы она была счастлива!

Валентина. В этом нет никаких сомнений.

Он опять задерживается .

Петр. Так значит, через три дня увидимся.

Софья. Да.

Петр. Тогда я пошел. (Быстро выходит, не глядя на Софью) .

Валентина. Что-то прохладно.

Софья. Да.

Валентина. Так внезапно похолодало.

Софья. Думаю, просто отключили отопление.

Валентина. Ты только представь, во сколько, наверное, обходится обогрев искусства! Чтобы держать его тепленьким для народа! (Смотрит через сцену на Софью.) Скажи, тебе деньги нужны?

Софья. Да, конечно.

Валентина. Так я и думала. Твой Петр Васильевич просто невероятно смущался. Я догадалась, что ты ему велела попросить у меня денег.

Софья. Да, это правда.

Валентина. Он для этого слишком порядочный. Так бы и остался тут стоять целую вечность.

Софья улыбается .

Сколько тебе нужно?

Софья. Две тысячи.

Валентина. И когда?

Софья. Ну, сначала будут разговоры-уговоры, потом объявление в газете, потом дело пойдет в народный суд, и потом уже понадобятся деньги — для райсуда. Но я подумала: как-то нелепо все это затевать, если в итоге я не смогу заплатить.