Акоп Паронян - Высокочтимые попрошайки

— А где эти девицы увидят мои портреты?

— А в альбомах ваших друзей. Ваши друзья вставят их в свои альбомы и будут всем показывать.

— Зачем?

— Вспоминать вас будут — разве плохо?

— А когда вспоминают, много от этого проку? Я б им сказал: хотите — вспоминайте, не хотите — не надо. Какая мне разница?.. А что до фотографий, то, нет, за эти ваши пустяковины я денег не дам. И ни единому твоему слову я не верю!

— Это — энсюльт [7] Энсюльт (франц.) — оскорбление. .

— Энсюльт? Это ещё кто такой?

— Из-за того, что не хочу сниматься, ты — наговаривать на меня? Я сроду никого не оскорблял!

— Вы только что оскорбили артиста.

— Пойди пожалуйся околоточному, некогда мне слушать твоё враньё.

— Обращаться в полицию нет необходимости. Однако я попросил бы вас не пренебрегать вежливостью… И слова, которые вы произносите, примирять с её требованиями…

— Вот ещё! Не в моём это характере — в чужие драки ввязываться… Иди сам мири, если где дерутся.

Манук-ага приносит Абисогому-аге стакан молока, ставит на столик и говорит:

— Вот и ваше молоко. Выпейте, пожалуйста.

Абисогом-ага подсаживается к столику и начинает пить молоко.

— Каково же ваше решение, Абисогом-ага: сниматься будете во весь рост или по пояс? — спрашивает Манук-ага.

— Ни по пояс и ни во весь рост, — отвечает Абисогом-ага.

— Решили сфотографироваться, значит, сидя на этом стуле?

— Как же вы тогда решили?

— Решил не сниматься.

— Э, так нельзя, вы ведёте себя как ребёнок, как большой ребёнок, Абисогом-ага. Теперь у нас все, начиная с малышей и кончая самыми большими, по нескольку раз в год фотографируются. Даже двухмесячные младенцы, и те не обходятся без своих фотографий, только пребывающие в утробе матери пока обходятся. Впрочем, говорят, не сегодня-завтра их тоже начнут фотографировать.

— Я не смог убедить Абисогома-агу… Ему кажется, что я пришёл единственно для того, чтобы обмануть его, — сказал фотограф.

— Нет, нет, наш фотограф — образец честности, — вступился Манук-ага.

— Я сказал, что такой большой и замечательный человек, каков Абисогом-ага, не может не иметь своего портрета.

— Да, конечно, однако он должен иметь не один портрет, а много портретов, притом — разных. К примеру говоря, двенадцать штук маленьких, двенадцать штук средних, двенадцать штук больших, двенадцать — во весь рост, двенадцать — по пояс, двенадцать — сидя прямо, двенадцать — лёжа, двенадцать — закинув ногу на ногу, двенадцать — положив руку на руку, двенадцать — подперев рукой голову, двенадцать — та же рука на столе, ещё столько же — с тростью в руке, ещё столько же — с улыбкой на лице, ещё столько же — с грустным лицом и ещё двенадцать — с лицом не грустным, но и не весёлым… Да, Абисогом-ага. И если вы сниметесь не во всех этих позах, то унизите сами себя, это — вопрос чести,

— Ты правду говоришь? — спросил Абисогом-ага.

— Что мне за интерес говорить вам неправду?! Если вы не обзаведётесь своими портретами, на вас будут коситься. Ведь их все большие люди имеют.

— И по стольку штук, сколько ты назвал? Ты это хорошо знаешь?

— Да.

— А у маленьких людей тоже по стольку?

— У маленьких меньше, те по три или, много-много, по шесть карточек берут.

— Никогда не думал, что каким-то карточкам такую важность у вас придают.

— Теперь только портретам и придают значение, и чем лучше ты на них выглядишь, тем больше значишь.

— Понимаю, у вас у каждого, говоришь, есть свои портреты…

Но как по ним узнаёте, кто большой человек, а кто маленький? Вот если бы только большие снимались…

— Дело в том, что портреты больших людей — больших же размеров и отпечатаны на блестящей бумаге.

— Вот как! Ладно… А можно, чтобы на этой бумаге вместе со мной были и мои слуги, стояли против меня навытяжку?

— Отчего же нельзя, можно.

— Правда?

— Можно, пожалуй.

— У меня есть также и поместья, где много коров, овец, лошадей, гусей, уток… Нельзя ли их тоже где-нибудь сбоку пристроить?

— Их нельзя, но слуг — было бы даже неплохо. Не так ли, господин Дереник?

— Да, — сказал фотограф.

— А нельзя ли, — снова полюбопытствовал Абисогом-ага, — хотя бы написать под нашим портретом, мол, у этого человека собственные имения, лошади, коровы, ишаки?

— Написать нельзя… Оно и можно, однако таких надписей у нас обыкновенно не делают. Да и не нужна она вам, ведь скоро и так всем станет известно, кто вы есть.

— А верхом на лошади мог бы я сняться?

— Да, — сказал Дереник.

— Но чтобы лошадь скакала.

— Это почти невозможно.

— Ладно, завтра посмотрим.

— Если желаете, завтра наш аппарат мы доставим сюда.

— Согласен, доставь, — подхватил Манук-ага. — Не приличествует Абисогому-аге сниматься в вашей фотографии, большие люди снимаются не в фотографии, а у себя дома.

— Слушаю! — сказал Дереник и, вскочив с места, начал потирать руки, переваливаться с ноги на ногу и ломаться, представляя человека, который хочет что-то сказать, но стесняется. Тут уместно заметить, что человек, который хочет что-то вам сказать, но стесняется, в конце концов непременно попросит денег.

— Завтра доставь, значит, свою машину, — согласился и Абисогом-ага.

— Слушаю! — вскрикнул фотограф, не переставая ломаться.

— Я сказал— завтра свою машину принесёшь сюда! — повторил Абисогом-ага, возвысив голос.

— Я понимаю, завтра наш аппарат мы должны принести сюда, — подтвердил Дереник, — но у нас, извините, такой обычай… здесь принято…

— Говори.

— Прошу покорно, только не обижаться.

— Не обижусь.

— У нас здесь такой обычай: если наш аппарат мы приносим в дом клиента, берём задаток. Не потому, что не доверяем, а из уважения к обычаю.

— Что это за обычай у вас… некрасивый?

— Ничего не поделаешь, обычай.

— Ладно. Хватит тебе двух золотых?

— Хватит.

И не успел Абисогом-ага дать фотографу два золотых, как тот попрощался и был таков.

В ряду любопытных разностей, существующих между людьми, мы наблюдаем и такое различие: одни хотят показывать даже то, чего они не имеют, другие не хотят показывать и того, что имеют, третьи, напротив хотят показывать то, что имеют. Абисогом-ага принадлежал к последним, — он прямо жаждал, чтобы о его землях, имениях и прочих богатствах знало возможно больше людей, и для осуществления этого своего желания не жалел даже денег. Так, когда ему сказали, что большие люди нынче не обходятся без своих портретов, он, размыслив, согласился обзавестись таковыми; правда, хоть и согласился, но всё же опасался, как бы не обмишулиться и не потратиться зря, и поэтому после ухода Дереника тотчас обратился к Мануку-аге:

— Если не снимусь, меня, что, за человека считать перестанут?