Александр Лавров - Андрей Белый и Эмилий Метнер. Переписка. 1902–1915

Я думаю пробыть у Сережи [1460]в Дедове до 10<-го>. Мой адрес до 10-го июня Моск<���овская> Николаевская ж. д., станция Крюково. Сельцо Дедово. Имение А. Г. Коваленской. Мне. После десятого у меня ряд приглашений – всё по Николаевской ж. д. Буду у Блок на Подсолнечной, у Танеева в Клину, у Морозовой в Твери, у Мережковских под Петербургом [1461]. В это время адрес мой московский. С 15-го июля я наверное в Серебряном Колодце: Тульской губ<���ернии> г. Ефремов. Сер<���ебряный> Кол<���одезь>. Мне.

Да хранит Вас сила человечества, дорогой Эмилий Карлович.

Глубоко любящий Вас

P. S. Мой привет А<���нне> М<���ихайловне> [1462].

Никогда еще не были Вы, дорогой Борис Николаевич, так близки мне; Вы приблизились вплотную к моей религии, к религии Гёте, к германскому эзотеризму, к гуманизму (в глубочайшем смысле слова), к идее о божественности человека, к единому невыразимому внутреннему мотиву всего германского творчества, который на различных эксотерических плоскостях проявлялся то как пантеизм, всегда с различными своеобразными оттенками, то как «историческая школа» от Гердера до Гегеля, то как индивидуализм, бесконечно расширяющийся и оттого перегибающийся в коллективизм, то в теософию (Шлейермахер), то в не похожий на французский и английский социализм Фихте, то как вагнеризм и ницшеанство. Но все они об одном: от Нибелунгов эпохи переселения до Нибелунгов Вагнера – одно кольцо [1463]. Даже христианство – только окрасило, вошло только элементом, а не заставило свернуть с своего пути эту интимную нескáзанную мистику германцев.

7 июня. Я все больше и больше убеждаюсь в изумительном единстве, цельности всей германской культуры, которая есть контрастирующая в своих частях симфония с главной темой о человеке. Есть нечто, в чем согласны между собою столь разные натуры, как Гёте и Кант, Шопенгауэр и Гегель, Шиллер и Ницше, Бах и Бетховен, Брамс и Вагнер. То, что разделяет их, – второстепенно. Разумеется, я далек от мысли утверждать, что «гуманизм» (беру это слово в новом , эсотерическом религиозном смысле, хотя я думаю, что старые гуманисты про себя и между собою уже разумели под этим нечто большее, нежели обозначение оппозиционного общественно-литературного движения) –

– есть какая-то привилегия германской культуры. Это – общечеловечно, но сильнее всего выразилось в арийстве, в особенности у немцев. Замечательно, что Гейне и Берне (евреи) уже резко отличаются от общего хора. В них «антропургический» мотив надломлен, преодолен, приправлен чем-то негерманским, лишен того возвышенного всепримиряющего широкого оптимизма, денатурализован уродливыми остатками старинного хронического теизма в виде лязганий и киваний на стащенных в реку перунов и других проявлений эмансипированных и эмансипирующих вольноотпущенников.

Подобно тому, как нелепо видеть в лютеранстве застывшую религиозную систему, подобно тому, как лютеранином является не тот, кто слепо и строго в христологии и в религиозной практике следует Лютеру, а тот, кто следует его завету непосредственного и свободного отношения к Священному Писанию, так и нельзя и не должно считать, что одной нации дано было исчерпать известный мотив: если что следует занять у вождей германской культуры, так это Unbefangenheit (непереводимое одним словом понятие, которое означает отношение к предмету человека, не дающего себя словить чему-либо постороннему); это как бы наивность, но сознающая себя наивностью; это «объективность», но не устраняющая «субъективности» и не боющаяся < так! > ее; это беспристрастие, но не только не переходящее в бесстрастие, а, наоборот, сопровождающееся тем большею страстностью, тем сильнейшим и радостнейшим пафосом, чем меньше остается между композитором и темою (между человеком и человеческим) препон, мешающих непосредственному отношению, препон в виде религиозных философских литературных эстетических политических и прочих предрассудков предпосылок привычек… Повторяю: это не значит освободить себя догола, оттолкнуть от себя все влиятельное; нет; принять все, но только как элемент, усложняющий, но не доминирующий… Недосягаемый образец – Гёте. –

Я, кажется, не раз цитировал Вам этот афоризм Гёте, смысл которого: пусть «наплывает»; оставайся человеком, чтобы быть богоподобным. Это единственный догмат нашей религии. Дорогой Борис Николаевич! Вспомните то, что Вы всегда называли пунктом наших разногласий (сюда относится: Кант – Шопенгауэр; пророк или гений и т. д.); вспомните мои предостережения, когда я замечал в Вас родственную Мережковскому тенденцию к мистическому «деланию»… То, что Вам, быть может, казалось во мне квиэтизмом, схоластичностью, преклонением перед авторитетами и гениями, германофильством, – это была как раз свобода, адогматизм вследствие внутренней дисциплины: принимаю к сведению и продолжаю жить и делать свое человеческое дело… Я все ждал, когда Ваша богатейшая изо всех русских натур преодолеет (присвоит) жизне– и человеко-враждебные течения; подчеркиваю: нaдо справиться с врагом и затем помирить его с собою; только побежденный, а не примиренный противник не перестал быть врагом; не надо перестать быть мистиком и превратиться в «мыслящего реалиста» или просвещенного позитивиста и либерала; не следует только быть одержимым мистическими воззрениями; то же можно сказать приблизительно о декадентизме; последний в чистом академическом своем виде, раз только он владеет кем-либо (а не кто-либо владеет им), есть искажение высокого гуманизма, есть антигетевского par excellence [1465]. Вот почему я всегда был настороже; даже их (Брюсова, Бальмонта etc.) простота – хуже воровства: их уравновешенность, естественность, реальность: timeo danaos et dona ferentes [1466].

8 июня. Вспомните необычайно сгущенную и нередко зловещую мистическую атмосферу 1902–1903 гг.! Все мы чувствовали, что многие признаки сулят беду… И она пришла. Но… были и утешительные симптомы. Надо только уметь (а если не умеешь, то научиться) все свои несчастия (и даже свои недостатки) преобразовывать в элементы положительные… Это слабость и узость – бояться желтой опасности, думать, что надо уничтожить японцев, вместо того, чтобы принять их, признать их и конкурировать с ними; это слабость и узость – бояться демократической опасности (для культуры России, еще не имеющей предпосылок культурных, нажитых до революции, – эта опасность страшнее желтой); думать, что надо подавить возникшее движение (даже если бы существующий режим и проявлял сильные положительные стороны – чего нет); надо додумать демократию до конца, до Соединенных Штатов [1467], тогда явится (если только Россия действительно жизнеспособна в культурном отношении) перегиб к новой аристократичности. Итак, дорогой Борис Николаевич! Смело и решительно на борьбу! Не делайте только безрассудств: Вы очень нужны; если бы не было Вас, я был бы близок к тому, чтобы бесповоротно поставить крест над Россией; слишком много пассивности; активна главным образом подлость, пошлость, смердяковщина… Полное отсутствие ритма, формы; даже воли к ритму и форме… Никто не умеет ни повелевать, ни повиноваться ни вверху, ни внизу terra marique [1468].