Александр Лавров - Андрей Белый и Эмилий Метнер. Переписка. 1902–1915

На то, как ошибочно его утверждение о внелитературности способа моего уразумения его философемы, я уже указал в своем письме в Столичное Утро .

Для читателей Золотого Руна , большею частью знакомых с литературною деятельностью Бугаева, неосновательность означенного утверждения ясна, быть может, и сама по себе.

К сожалению, здесь за границей я не могу достать всех статей Бугаева, рассеянных по разным журналам, и заняться уже теперь подробною аргументацией безусловной «литературности» той почвы, на которой построена моя статья.

Единственное, чтó с первого взгляда кажется почерпнутым из личного знакомства, это – моя ссылка на экстравагантную напевную читку Бугаева своих стихотворений. Но кому же из интересующихся новыми течениями литературы в Москве и в Петербурге неизвестно, как читает Бугаев? Это такой же секрет, как то, что Андрей Белый и Борис Бугаев – одно лицо. К тому же он изредка выступал и публично, и, хотя сдерживал при этом несколько свою манеру произнесения, но не настолько, чтобы колорит напевности остался под сомнением для человека с мало-мальски развитым слухом.

Кстати сказать, я в своей статье вовсе не хулил этой манеры, а только ссылался на нее, как на полюс, противоположный тому типу музыки, против которого, собственно говоря, и ополчился Бугаев.

Оскорбительное выражение «сыск», к которому прибег Бугаев, чтобы подчеркнуть мнимую антилитературность и коварную «интимность» моего анализа, свидетельствует, таким образом, только о неосторожном обращении со словом, власть над которым вручена Бугаеву в такой высокой мере.

Несколько иначе обстоит дело с термином: «заглядывания в душу».

Что, если заглядывания в душу носили бы совершенно личный характер, плодотворность их объяснялась бы исключительно личным знакомством, причем все выводы отсюда задевали бы Бугаева «лично», но только приятно ?

Что, если бы заглядывания позволил себе человек вовсе не знакомый с Бугаевым лично, но хорошо знающий его сочинения, и такие заглядывания привели бы его к выводам, сходственным и с отрицательными, и с положительными выводами моей статьи (– случай согласно вышесказанному вполне возможный –)?

Какую из этих альтернатив предпочел бы Бугаев?

Другими словами. На чтó именно Бугаев негодует. На всякие заглядывания, как таковые, на нежелательные результаты заглядываний или только на заглядывания при помощи данных, почерпнутых из личного знакомства, независимо от приятности или неприятности результатов?

Если на первое, то он «для себя лишь хочет воли», ибо сам нередко прибегает к тому индивидуализированному психологическому методу, великим учителем которого является Ницше.

Если гнев Бугаева вызван главным образом не всегда благоприятными для него результатами моего анализа, то почему он откровенно не высказал именно только этого , а мотивировал свое неудовольствие еще и будто бы антилитературною «интимностью» моей статьи? И как тогда его гнев не сменился на милость под влиянием очень лестных для него выводов, каких ведь тоже немало в моей статье?

Но, пусть, действительно, Бугаев рассердился не от чего другого, как только от того, что при чтении моей статьи им сразу овладела эта несчастная и неверная мысль о заглядывании исключительно в микроскоп личного знакомства; тогда мыслимы два случая.

I. Если я не сумел воспользоваться вспомогательным орудием зрения, то мои заглядывания, как неудавшееся покушение, просто смешны, и, опровергая их результаты, стоило бы сослаться на наше личное знакомство разве только для того, чтобы воскликнуть: вот как не понял меня Вольфинг, несмотря на наше давнишнее знакомство!

II. Если же я искусно утилизировал наше письменное и устное общение и лишь при помощи его данных, совсем независимо от опубликованных работ Бугаева, отыскал «ключи тайн» его души, то в этом случае негодование, конечно, тем понятнее, что тогда нéчего и опровергать; если же тем не мене<���е> идти навстречу вполне простительному своему желанию все-таки опровергнуть неблагоприятную часть хотя бы и верных выводов, то уж, разумеется, нецелесообразно упоминать одновременно о личном знакомстве, как об единственном источнике, откуда почерпнуты данные, само собою слагающиеся в одиозные выводы; наоборот, тогда выгоднее вовсе не придавать значения личному знакомству.

Если под «интимностью» понимать между прочим слишком заметное вплетение в статью на строго объективную тему разного рода чисто личных моментов [Все равно: лично-своих и лично-чужих! ( Примеч. Метнера )], то в этом смысле Бугаев погрешил достаточно и в статье своей Против Музыки и в своих письмах в Столичное Утро . Даже то, что он упоминает о нашем личном знакомстве (ввиду вышеуказанной нецелесообразности этого упоминания), является излишнею откровенностью с читателями, в то время как моя ссылка (в одной из выносок моей статьи) на нашу частную переписку сделана с его согласия и имеет строго деловой характер.

Иначе, если под «интимностью» в данном случае разуметь то, что я занялся в своей статье не только мыслями Бугаева о музыке, но и самим Бугаевым. Кто знает не одну статью Бугаева Против Музыки , но и что он раньше писал об этом искусстве, поймет меня, если я скажу, что передо мною была не столько эстетическая, сколько психологическая проблема: мне надлежало не столько опровергать взгляды Бугаева на музыку, сколько объяснить их возникновение.

Своим объяснением я хотел помочь менее осведомленному читателю отнестись правильно к этим странным взглядам, именно, не как к легкомысленной выходке, а как к болезненному кризису, переживаемому большим умом.

По отношению же к самому Бугаеву вся статья должна была служить возбудителем ко вторичному пересмотру им своих воззрений на сущность и культурное значение музыки.

Наверное, личное знакомство способствовало моему углублению в произведения Бугаева, моему пониманию хода его духовного развития, но я убежден, что мысли-образы или образы-мысли бугаевских статей, и яркие и только яростные и сосредоточенно отчеканенные и безысходно блуждающие в космическом тумане, достаточно красноречивы сами по себе. Вот только твердо ли помнит сам творец их, когда и где он чтó обронил? И случилось ли это в устной или письменной беседе с близкими, или (увы! часто некстати) очутилось почти в сыром виде в журнале на предмет всеобщего пользования и недоумения слишком далеких?..

Затем, кому неизвестно, что писатели и художники даже разных лагерей и толков часто знакомы между собою лично и нередко дружатся и враждуют.

Сколько бы ни драпировался в мантию беспристрастия, как бы ни нахлобучивал на себя парика объективности один сотрудник Весов или Руна , критикуя книгу другого сотрудника, читатель и в строке и между строк ищет данных для учета подозреваемым им личных отношений. И надо сказать: прав читатель. Ну разве может Бугаев, с таким пылом обрушивающийся на очередную тему, что кажется, будто он всю жизнь только и думал, что о ней, отдавать себе ежесекундно ясный отчет во время разбора, например, статьи Мережковского, умозаключает ли он только от данных, опубликованных критикуемым автором, или на его выводы влияет собственная его интуиция и влияние обаятельной личности этого автора?