Александр Лавров - Андрей Белый и Эмилий Метнер. Переписка. 1902–1915

Что за несчастье? Едва выехал из Москвы, как Вы приехали [1340]. Видно, не судьба была нам встретиться. За молчание простите. Последние месяцы «taedium» [1341]писать. Не могу равнодушно видеть пера. С омерзением оно выпадает. Набил себе оскомину писательством. И решил забастовать во всем. Просто не выношу ничего писательского. Вы уж Бога ради извините меня. Будучи в С. – Петербурге, я три недели ничего никому не писал (даже и маме). Вы поймете.

Но никогда не забывал Вас. Вы – один из немногих, почти единственный. Я Вас ужасно как люблю, и всегда о Вас думаю.

Теперь вернулся из Петербурга. Прожил месяц [1342]. Остановился у Мережковских; приехал в роковой день 9 января [1343]. Был всюду; чуть ли не на баррикадах [1344]. Впечатление – оглушающее… Видел Гапона и т. д. [1345]Сначала события поглотили всё. Потом начались бесконечные знакомства писателей. Промелькнула вереница лиц. Розанов, Соллогуб < так! >, Минский, Петров, идеалисты [1346]и т. д. вплоть до студентиков и петербургских « пшиков » [1347]. Меня рвали знакомства 2 недели. Тут у нас возникло одно важное дело: были хлопоты и по его поводу [1348]. Наконец, под этими двумя слоями суеты была уже не суета, а «несказанная» радость. Сонатная тема [1349], « милое, вечное, грустное » приблизилось ко мне почти вплотную. Такая радость, такая радость, наконец окончательно утешили Блоки (Алекс<���андр> Алекс<���андрович> и Любовь Дмитриевна). Когда я приходил к ним, вырастали такие махровые шапки левкоя, каких я нигде не видел. « Цветочность », присоединяясь к « несказанно-милому », переполняла чашу радости, которую я нашел в Петербурге, до краев. И так подумайте: вовне политика и знакомства без числа, внутри – радость. Приехав в Москву, я просто оцепенел. Но я знаю путь, мне ясно впереди!

Милый, дорогой Эмилий Карлович, еще бы я Вас забыл. Вы почти единственный человек, знающий о радости – Вы, Сережа Соловьев, Блоки, Мережковские. Ужасно хочу Вас видеть. Нет людей. Полгода я изо всей мочи старался натянуться до всех людей. Был свой и с философутиками, и с кантианцами, и с общественниками, и с мистиками, и с декадентами. Но теперь рухнули мои силы, терпение. Нет, не могу – я слишком аристократичен: не хочу пачкаться с хамами, старающимися походить на бар. Этот поворот во мне произошел в Петербурге, где я увидел « вспышки огня и света », и с ужасом понял, как нервное уны<���ни>е внутри и схематичность извне поглотили во мне все с той поры, как я стал быть со многими . Сейчас могу только думать о цветах и жить для цветов, а во внешнем готов хоть с анархистами, но середки на половинки , но компромиссы приятно-либеральные мне претят. Нужна новая церковь , где хотя бы Айседора Дёнкан священнодействовала [1350](после гнусностей синода [1351]не хочу знать ни попов, ни поповства, ни… Поповских…) [1352], нужна радость… и цветы, цветы, цветы без числа…

Милый Эмилий Карлович, высылаю « Возврат » [1353]. Он уж давно (месяца 2½ как предназначается <���для> Вас и лежит у меня из пассивности). Кстати: мне очень было бы ценно узнать Ваше мнение о нем. Пожалуйста, черкните хотя бы два слова. Бесконечно любящий и уважающий Вас.

P. S. Мой привет Анне Михайловне [1354].

Дорогой Борис Николаевич! Ваше февральское письмо и Вашу третью симфонию получил. Большое Вам спасибо и за книжку и за милую надпись. – Читая Ваше письмо, я от души хохотал над тем, что Вы, Андрей Белый, – забастовали, набив себе оскомину писательством. Последнее произошло только от форсированно-пряного и пьяного декадентизма и от сугубо-витиеватого философистерства, среди которых Вы толчетесь, ударяясь головой то об один, то о другой столб (или столп). – Читали Дафнис и Хлою ? [1355]Тут оскомины не набьешь… Очень, очень хорошо и предисловие Д. С. Мережковского. Мысленно обнимаю за его золотые слова о Гёте [1356]. – После Веймара, Франкфурта я с особенным опять новым трепетом читаю некоторые вещи Гёте. – Шмидт переехала на зимнюю квартиру… Был сегодня на похоронах рабы Божией девицы Анны [1357]. Все комизмы, нескладности и подозрительности сметены дыханием смерти. Потемневшее слегка лицо покойницы полно было не только спокойствия, но даже радости, полного довольства достигнутым. Черты стали красивее и мудрее. Ей можно было дать и 100 и 10 лет. Я потому так долго остановился на ее внешности, что помню, как нехорош был в гробу ее возлюбленный Владимир Соловьев. Дорогой на кладбище разговаривал с редактором Ниж<���егородского> Листка [1358]; он изумлялся, как могут умные люди, как Шмидт, быть мистиками. Спрашивал о Вас и, узнав, что Вы – естественник, беспомощно развел руками, остановился и разинул рот: и он пишет «симфонии»!

–

Да, Вы пишете, а я их читаю и читаю с большим наслаждением, о котором, наконечно, редактор Ниж<���егородского> Листка не может иметь никакого понятия… Вы просите меня написать Вам хотя бы пару слов о симфонии… Очень трудно так сжато передать Вам все, что вынес из этой замечательной композиции. Скажу, что она совершеннее, выдержаннее, отчетливее, суше, злее двух первых; в ней больше мастерства, больше обработанной материи, больше юмора, больше «контрапунктов», она отчасти драматическая + героическая, отчасти еще неведомая, «тень несозданных созданий» (выражение из первого декадентского сборника) [1359].

Бездонное в мелочах действительности, бездонное в сказке сочеталось с несказанным космическим. «Прошлое давно забытое вечно как мир окутало даль сырыми пеленами» [1360]; ребенок проснулся – старик исчез; бархатно мягкое пьяное грустное, тихое ясное счастье. – Мне милее вторая симфония, но зрелее и глубже – «Возврат»… – Очень хороши «маститые до последних пределов» [1361]. – Очаровательно, свободно и смело начало – игра ребенка и крабба. У Дюрера есть мадонна с ребенком и… обезьянкою на веревочке, гениальная шалость его юности [1362]; я вспомнил эту обезьянку, читая сцену с краббом.

Персонификация головокружения мне не нравится [1363].

По праздникам бань не бывает (стр. 60–61) [1364].

Потрясающ – змеиный ужас.

Прислали из-за границы последний том биографии Ницше. Автор (его сестра) говорит в предисловии, что Дионис – это псевдоним Ницше… [1365]В Генуе Ницше называли il santo и даже il piccolo santo, т. е. такой святой, которого можно безбоязненно любить, милый «маленький» святой… – В письмах Ницше говорит о своем лунатизме (sui generis) и однажды сравнивает себя с Иоанном Богословом [1366].