Александр Лавров - Андрей Белый и Эмилий Метнер. Переписка. 1902–1915

Дорогой Борис Николаевич! Вспомните, как мы шли весною 1902 года с репетиции Никиша и говорили о судьбах России [1367]. Оба мы, как обнаружилось, поставили † настоящей России в 1898 году… Помните?!.. – Выражение «настоящая» Россия теперь уже неверно; эта Россия уже прошедшая или проходящая. Ее больше нет и вместо нее хаос, из которого может со временем родиться нечто. Это нечто почти ничего с царской Россией иметь не будет. – Когда говорят теперь о престиже, из-за которого нельзя скорее покончить с «Красным Смехом» [1368], то мне смешно делается: чей престиж? Мертвеца, по меньшей мере умирающего, не нуждающегося ни в чем; престиж России – это румяна на лице Пиковой Дамы [1369]. – Боже мой, сколько открывается ежедневно гнусностей! Как все фальшиво, как все ненужно, бессмысленно; и при этом смердяковская наглость… Как хотите: но все-таки либеральный компромисс по крайней мере комфортабелен и целесообразен… А так, как теперь, жить нельзя… Что это опять за болван Булыгин? [1370]А сам Ника [1371], в круге которого Вы раньше замечали какие-то добрые вибрации! Что ни шаг, то нетактичность и прямо преступное легкомыслие и безволие… Я начинаю сильно страдать от своей обязанности. Но некуда деться. Писать я не могу. Переводами жить нельзя. В адвокатуру я не могу вернуться… Пока до свиданья! Мой искренний привет Вашей матушке. Анюта кланяется [1372]. Хорошо, если бы собрались ко мне погостить. На днях хочу второй раз прочесть Возврат. Ваш горячо любящий

Как я был рад получить от Вас письмо. Оно пришло в момент уныния и порадовало меня. Бедная, бедная Анна Николаевна! А мы в Москве устраивали подписку в пользу нее по просьбе Георгия Чулкова, который (надо отдать ему справедливость) любит ее [1373]. Смеялся, читая Ваше изображение моих « стуканий головою » между столбами или столпами. В настоящую минуту один из « столпов », увлеченный революцией, бросил философию, с грустью проповедуя «бомбных дел мастерство» так, как недавно проповедывал трансцендентальную философию. Недавно он заявил мне за одним ужином, что он « в теории трансценденталист, и то до ужина, а на практике и в особенности после ужина дионисианец и философ мгновений » [1374]. Что же касается до другого столпа, то он все устойчивей и – я бы сказал – гениальнее, превосходя все, что появлялось в русской поэзии после Пушкина, Лермонтова и Фета. Между прочим, у нас должна была с ним состояться дуэль, впоследствии, однако, расстроившаяся, что не помешало нам остаться в добрых отношениях [1375].

Глубокое спасибо за приглашение. Я было уже совсем соблазнился приездом к Вам: так хотелось Вас видеть, говорить с Вами (в прошлый Ваш приезд [1376]мы в сущности почти не виделись), но внезапно я разорился на целый ряд книг, истратив все имевшиеся у меня деньги, и вот принужден сидеть дома, обреченный на 2-месячное (по крайней мере) безденежье. С грустию отложил на неопределенный срок свой приезд в Нижний. Утешаюсь спокойным мастерством, с которым К. Фишер, не мудрствуя лукаво, изображает жизнь Шеллинга и Гегеля [1377].

Дорогой Эмилий Карлович! Знаете ли Вы, что занятия « трансцендентальной » философией есть гнуснейший, наиизвращеннейший порок, разлагающий всякую нравственность по отношению к самому себе. И вот тем не менее я предаюсь этому пороку: все более и более вижу, что философия – это рак, заражающий мое сердце, а декадентство – паралич, разжижающий мой мозг. И не могу отказаться ни от того, ни от другого. Странно: мне все мерещится какая-то будущая точка, к которой должна стремиться моя мысль и мое творчество. Эта точка: мистический критицизм теогнозии, предопределяющий основоположениями чистой мистики теургическую действительность грядущей мистерии, участниками которой должны <���быть> мы – знающие в преображенном государственном строе будущего. У меня намечается будущая религиозно-общественная доктрина, которую я хочу называть доктриной женственного панмонизма: на престоле алтаря непрекращающейся мистерии будущей религиозной общины (эта община – церковь) должна восседать Царь-Девица, отражающая народную душу. Вот где должен быть исправлен Достоевский: нужен не Иван Царевич [1378], а Царь Девица; и она будет, будет!!.. А пока еще нет условий, благоприятствующих процессу положительной организации религиозного ордена рыцарей Грядущей, важно внутреннее религиозное общение с Ней и разработка отвлеченных основ ее реальности в приложении к общегосударственным вопросам.

Дорогой Эмилий Карлович, буду в скором времени еще и еще Вам писать. Не забывайте и Вы меня. Христос да хранит Вас.

Глубокоуважающий и горячо любящий Вас

P. S. Мой привет и уважение Анне Михайловне [1379]. Мама просит передать свой привет Вам и Анне Михайловне.

Недавно мне писал Андрей Братенши и передал от Вас поклон. Он нашел, что у Вас великолепный вид, чему я очень рад [1380]. Заставляйте себя почаще думать и заботиться о внешнем. Вы безбоязненно можете это сделать: Вы застрахованы от пошлости.

Читаю недавно вышедший в свет последний том биографии Ницше [1381]. Я уже писал Вам об этом. Надеюсь, что Вы мое письмо со вложением некролога Анны Николаевны Шмидт получили? [1382]Жизнь (точнее: житие) Ницше производит не менее потрясающее впечатление, нежели его творения. Надо читать его письма к сестре и вообще к близким, чтобы получить представление, до какой степени он страдал от одиночества, до какой степени он по натуре своей не создан был для одиночества: это был человек с необычайно нежной душой и до конца своей жизни «деточка»… Если он не женился, то только случайно, а вовсе не по «уродству» своей натуры, как то думает Мережковский [1383]. Ницше бывал влюблен… Одним словом, как все «здоровые» люди. Вы, конечно, слышали о Frau Lou Andreas Salomé, русской (вероятно: еврейка), с которой Ницше находился будто бы в дружбе [1384]. Она написала книгу, наполненную сплошными нелепостями [1385]; однако эта книга имела успех и очень много повредила правильному пониманию Ницше и его учения. Надо сказать правду, наши декаденты, и ницшеанцы и антиницшеанцы, одни сознательно, другие бессознательно (по духовному сродству с Salomé) судят о Ницше крайне ошибочно, принимая его различные маски за истинное лицо и его болезненные выходки за суть его учения. Разбивая шаг за шагом с документами в руках книгу Саломэ (которая, кстати сказать, порядочная лгунья и вообще дрянная мелкая натура), сестра Ницше вместе с этим как бы разбивает многих наших ницшеанцев и антиницшеанцев. – Отдельные замечания для Вас: Ницше очень высоко ставил Вундта и Гельмгольца. – Peter Gast (один из близких друзей и учеников Ницше) называет Заратустру Heilige Schrift, Fuenftes Evangelium [1386]. – Когда Ницше приступил ко второй части Заратустры , то боялся умереть от напора мыслей и чувств; он написал эту часть в 10 дней [1387]. Все время Ницше ставит в связь продолжение своей жизни с появлением книг Заратустры. Замечательно, что Вагнер умер в час окончания Заратустры [1388]. – В 1884 Ницше познакомился с одним бароном Штейном, молодым философом, которого Ницше назвал самой лучшей встречей во всю жизнь и самой великой своей надеждой. Штейн был необычайно хорош и душой и телом. Ницше видел в нем Сверхчеловека. Штейн умер 30<-ти> лет [1389]. После него остались сочинения, частью напечатанные. – Оказывается, Ницше сжег бóльшую часть своих поэтических произведений; сохранилось то, что спасено сестрой. – Сестра считает, что Vaihinger правильно судит о Ницше. – Ницше одно время собирался в Японию. Он очень высоко ставил национальный характер японцев. Представьте себе: он разумел под «японизмом» то же сложное явление, о котором мы с Вами говорили в последнюю нашу встречу. Помните? Таким образом с трех сторон совершенно независимо один и тот же взгляд. Постарайтесь его формулировать точнее.