Василий Журавский - Большая судьба [Болгарские очерки и рассказы]

— Спешить ни к чему. Успеем!

Минует половина, три четверти часа, а тропа взбирается в гору все под тем же шестидесятиградусным углом. Но мы знаем, что тропу прокладывали люди, и у них тоже ведь не железные были сердца. Наконец мы выходим почти на горизонталь. Останавливаемся передохнуть. Петко, студент электротехнического института, идущий в нашей цепочке, философски замечает:

— Блаженны верующие! Ложь, как я теперь убедился, иногда бывает спасительной. Скажи нам Димитр после вопроса, далеко ли до стратосферы, что карабкаться предстоит еще целый час, мы бы подверглись губительному воздействию пессимизма! Душевный надлом лишил бы нас моральной уверенности в своих силах и спортивной устремленности!

— Аллах свидетель, что твоими устами, мой друг, глаголет истина! — произносит речитативом Ахмед. — И по сему поводу я предлагаю разумный совет: не сходя с этого места, полчасика прикорнуть и во сне перенестись на вершину Мусала!..

И он, не сгибая коленей, растягивается во весь свой двухметровый рост на снегу, белом, как свежая, чуть подсиненная простыня, и мягком, как перина из лебяжьего пуха.

— Ахмед, встать! — командует проводник. — Айда, ребята! Нет ничего коварней отдыха, когда впереди еще долгий путь, да притом труднее пройденного. Отдых расслабляет мышцы, сердце и психику. Вперед!

Приказы, призывы и назидания Димитр облекает в шутливую, нарочито напыщенную форму. И, может быть, в этом заключается их большая сила действенности. Шутка придает бодрость не только усталым, а даже раненым. Это, как известно, доказал сам Суворов. Меж тем сентенции проводника были полны смысла и спортивно-житейской мудрости.

Спустя четверть часа тропа приводит нас к огромной гранитной глыбе. Трехгранная, с острым верхом, она чем-то напоминает курень. На ней аршинными буквами было написано дегтем: «Миалов камик».

— Твой прапрадед расписался, Ахмед, — улыбается Димитр. — Шоп!..

На литературном болгарском языке следовало написать: «Михайлов камък», то есть «Камень Михаила». Жители Софийского поля звук «х» проглатывают, а «ъ» смягчают.

— Эрго, следовательно, не только я, но и мои предки покоряли вершины! — отвечает проводнику Ахмед на подчеркнутом софийском диалекте.

— Смелый и выносливый был этот человек — Михаил! — уже серьезно продолжает Димитр. — О нем и сейчас рассказывают в Риле легенды… Как в бурю не сбивался он с пути, как уходил от снежных и каменных обвалов, как один на один рогатиной одолевал матерого медведя.

— Да-а-а, богатыри не мы! — задумчиво, с завистью роняет Петко.

— Отчего же? — улыбается Димитр. — И среди нашего поколения богатырей по пальцам не пересчитаешь! Сколько их было, богатырей-партизан!.. А болгарские силачи-борцы!..

— Однако студентов богатырской закваски что-то мне, понимаешь, не встречалось, — не сдается Петко.

— Не в том кругу вращаешься, парень. Я, может быть, даже сегодня расширю твой кругозор. А теперь, друзья-туристы, гляньте сюда!

Еще раньше мы заметили, что у основания гранитной глыбы, в углублении, похожем на печь, лежит аккуратная пирамидка сухих щеп и дров, а из-под нее виднеется пожелтевший клочок газеты. Чиркни спичкой — и не пройдет минуты, как перед тобою запляшет веселый костер. Сколько тысяч раз он пылал в этом затишье, зажженный в студеную непогодь путником, гайдуком или партизаном! Скольким людям его огонь отогревал коченеющие руки и ноги, холодеющую кровь! На граните, точно загустевший деготь, наслоился толстый слой сажи.

— Человек, обогревшийся у костра, — говорит Димитр, — оставляет, уходя дальше, то, что застал. Он тушит и выгребает угли, собирает поблизости сухие щепы и дрова, складывает их в пирамидку. Таков незыблемый закон гор. Высший закон коллективизма: человек человеку друг!.. Вопросов нет?.. Значит, вперед!..

Бор поредел. Гигантские сосны сменило хвойное мелколесье. Все чаще выходим на поляны и прогалины. Ветер слизывает с них сухой снег, полируя до блеска гранитные скалы.

Своеобразна и неповторима красота гор. Когда смотришь на них с долины, то их линии и формы кажутся застывшими и неизменными, как на фотографии или картине. Совсем по-иному выглядят горы, когда вторгаешься в их пределы. Они становятся подобными штормовому океану. Остановишься, оглядишься и, несмотря на усталость, расстегиваешь чехол фотоаппарата: ты убежден, что никогда в жизни ничего подобного по красоте и фантазии застывшего движения тебе не доводилось и не доведется видеть. Но сделай десяток, два, три десятка шагов и снова оглядись. Волны хребтов и перевалов, провалы ущелий сместились. Перед тобою другое панно. И ты думаешь, ты уверен, что на этом месте, как в фокусе, собралась вся неповторимая прелесть земного мироздания. Мы идем, а вокруг нас поднимаются штормовые волны великого, тихого океана — Рилы.

Слева зияет пропасть, и тропка наша вьется по самому ее карнизу. Справа, в полукилометре, отвесная голая скала. Ветры, дожди и снега, солнце и морозы, словно тысячи каменщиков и скульпторов, вытесали на вершине скалы шпили, зубцы, пещеры. И нам представляется, что скалу венчает сказочный замок-крепость с гигантскими башнями, амбразурами, бойницами. Между подножием гранитной стены и тропою лежит широкая поляна — бурелом вековых сосен, дочерна обгоревших, груды разбитых и расколотых камней.

— Наденьте темные очки! — скомандовал Димитр.

Очки, разумеется, были у всех. В горы можно отправиться без компаса, но не без темных очков; иначе ослепнешь от яркого света.

— Не напоминает ли вам поляна, — продолжал, немного выждав, проводник, — бранного поля… Битва только что закончилась… Видите, там, в глубине, фюзеляжи обитых самолетов, чуть ближе — корпуса сгоревших танков, а в той стороне — орудия с искореженными стволами!..

И действительно, будто живущие в замке гиганты разбили наголову осаждавшего их сильного и до зубов вооруженного врага.

— В сумерки, — сказал Димитр, снимая очки, — картина бранного поля развертывается перед вами, как живая. Но это восприятие человека второй половины двадцатого века. Наши предки не имели дела с современной техникой. Поэтому они, очевидно, и не назвали поляну Бранным полем. А дали ей имя Медвежья поляна. И неспроста. Тут, говорят, самое большое на Балканах медвежье городище. Ранней весной пробудившиеся от спячки, бурые рильские богатыри хороводами резвятся на солнцепеке. Они разминают мышцы, пробуют силу, ворочают глыбы, корчуют деревья!..

Димитр рассказывает о медведях, будто наблюдал за их жизнью и повадками в продолжение многих месяцев.

Михайлы Ивановичи, Анастасьи Ивановны и Мишутки любят понежиться на припеке и отдохнуть в прохладе. Лучшего места им трудно найти: поляна — настоящий курортный солярий с каменным подом, покато сползающим к юго-востоку, а рядом скала, изрытая, как сотами восковая рама, пещерами, в которых залег вечерний сумрак. Но, кроме отличных «жилищных условий» и «двора», медведей устраивает «приусадебный участок». Под боком никем не мерянные и никем не саженные плантации дикой малины. А эта ягода, вызревшая в горах, куда слаже той, что растет в долине! Нелегко ее брать Топтыгину: лоза колючая, шипы, точно пчелы, жалят, и вьется она по такой крутизне, что только пернатым к ней подступиться. Но медведь, утверждают в Риле, если ему шепнуть на ухо, что на луне течет медовая река в малиновых берегах, — он и туда залезет! Ловок косолапый лазить. Как альпинист, спускается и взбирается по крутым скалам!