Антология - Между черным и белым. Эссе и поэзия провинции Гуандун [антология]

Возможно, за последние тридцать лет ВВП в стране растет быстрее, чем когда-либо, но при этом мы все ощущаем безграничное одиночество, наш дух подавлен, усталость от развращенности плоти не дает успокоиться нашим душам. Уже давно тело человека покрывают не лохмотья, а вот душа его по-прежнему в рванье. Вместе с материальным благополучием у нынешних потомков дракона [138] Самоназвание китайцев. появилась на лице самодовольная улыбка нувориша, но что за ней? Заглянешь за нее, а там, на сколько хватает взгляда, одна лишь бескрайняя пустыня, болото да зловонная топь.

О подобном насильственном развитии, о прогрессе разрушительного характера я запомнил высказывание нобелевского лауреата Имре Кертеса [139] Имре Кертес (1929–2016) — венгерский писатель, лауреат Нобелевской премии по литературе за 2002 г. :

«Политика единоличной власти, захваченной насильственным путем и неограниченной ничем и никем, приводит к губительным последствиям. Если не к гибели человеческой и разрушению материальных богатств, то к падению духовности человека. А делается это при помощи идеологии. В XX веке, в эпоху тотального обесценивания, все превратилось в идеологию, которая в какой-то момент создала свою собственную шкалу ценностей».

Сильнейшей идеологией сейчас является ВВП. Я промолчу. Запустение, бескрайнее запустение.

На симпозиуме в Гэньхэ я говорил о метаниях своей души, во избавление от которых я покинул взрастивший меня родной край. С этим прощанием, не в детстве и не в отрочестве, а уже в зрелом возрасте, с началом заката жизни, когда кровь моя устала бить ключом, меньше стало во мне предубеждений, меньше упрямства. От чего пора очищаться, от того очищаюсь. От дутой славы, никчемного подхалимства, лицемерных речей, разлагающихся душ; устал я, вымотался, только запустение и осталось, и больше ничего.

Бежать, удирать из этого по-поросячьи теплого, уютного до бессознательности болота, выйти из страха, остаться один на один с собственной душой, только тогда удастся разглядеть весь цикл своего перерождения от немощности к силе.

Был ли путником восьмидесятидвухлетний старик? И да и нет. Его бегство на небеса длилось чуть больше десяти дней. Старческая бодрость, упорно гнавшая его вперед, безоглядное, без шанса на возвращение расставание, его неотступное желание из последних сил доказать что-то кому-то, своему нутру, себе неповторимому.

Для человека самое важное ежеминутно помнить о том, что нельзя утратить свою самость. Даже если суждено прожить жизнь длиной в один день, каждый имеет право издать гортанный крик при рождении. Слепое следование за толпой подавляет тебя, ограничивает, сковывает, форматирует. Маска начинает прирастать к лицу, твоя кровь со временем превращается в грязную воду, неспособную передать ни печаль, ни скорбь.

Все прежнее становится невозвратным, пережив житейские бури, начинаешь понимать притягательность и силу простоты, осознаешь, что единственный правильный путь — это мир и покой внутри.

Где взять нам этот мир и покой? В религии или любви? В искусстве или бескрайнем звездном небе? Светлячки на ночном небосводе в пору моей непростой юности научили меня ценить красоту и стремиться к прекрасному. Разлетающиеся в разные стороны зонтики одуванчиков научили меня истинной сути естества: сеять, размножаться на дальние расстояния, осваивать новые генные территории. И это воспитало во мне уважение ко всем биологическим видам на земле.

Религия или любовь? Искусство или бескрайнее звездное небо? Где искать ответ? Столько лет ищу и все равно так и не смог разглядеть маячащий где-то вдали образ.

Даже если ты никогда не покидал свой дом, когда-нибудь это сделать придется. Там, вдали от родных мест, если вдруг зайдет речь об отчизне, может, больше не будет этих эмоциональных всплесков. Страна далекая станет краем родным, а родина превратится в чужбину.

Это и есть житейская буря, это и есть предназначение.

Снежная буря. Откуда-то из глубин истории надвигается снежная буря, все ближе и ближе, никуда от нее не деться.

Колея на заснеженной дороге, кашель больного старика, все громче и громче. Та колея была и пламенем, и знаком судьбы. И точкой, и перепутьем.

(Возможно, до сих пор я так и не сумел точно выразить, что за призраки зовут меня, но мне всегда казалось, что я должен последовать их зову. Откуда-то из глубины упрямо призывал к себе свой народ внутренний голос.)

Что это было, в конце концов? Чистота, порыв, страсть, инстинкт или упокоение от усталости? Красота «чужбины» или какой другой соблазн?

В мире слишком много скверны. Кто ж захочет погрязнуть в злодеяниях? Испоганив природу, кто станет убегать от смога в поисках нового рая? (Да и где найти чистую землю на свете?) Не верю больше я в эти ценности, не обманете. Может, и правда мой выбор — глупость, как у того парижского художника Гогена, тоже «по дурости» сбежавшего на Таити. Человек не может одеревенеть настолько, чтобы разучиться заглядывать себе в душу. Это непростительная распущенность.

Ницше сказал: «Змея, не сумевшая избавиться от своей кожи, обречена на смерть». Поэтому старик Лев Толстой пустился в бега от давних житейских бурь.

Житейские бури, житейские бури!

Прочь иллюзии, прочь иллюзии!

Я понял, что в своем стремительном бегстве Лев Толстой пытался обрести внутреннюю безмятежность. Он в одночасье распрощался с родным краем, которому будет только лучше, если ты подпитаешь плодородие его земли своей гибелью. Как было заведено, зверь, питающийся испражнениями, пожирает испражнения; кому положено есть мясо, ест мясо. Кто носит короткий рукав, тому не по пути с тем, кто носит длинный рукав.

Рвать раз и навсегда лучше, чем латать друг друга, разбежаться и забыть обо всем. Эту не дошедшую до потомков идеальную, непревзойденную красоту невозможно повторить, невозможно скопировать, твое всегда принадлежит тебе и не может принадлежать никому кроме тебя.

И с той самой снежной бури я осознал, что за сто прошедших лет она так и не кончилась, и буря эта не в текстах, не в словах, ее невозможно изобразить, она внутри тебя.

И возможно, бежишь ты в сторону пустыни, нет, в сторону запустения.

А что остается? Я подумал о жизни той самой Марии Со. Проблема в том, что вырубленный лес больше уже не лес, но я все равно слышу ее упрямый крик: «О лес, я буду с тобой до конца!»

Я знаю, что из добрых побуждений для эвенков строят целые поселения, но разве тем самым им не отрезают дорогу домой в леса? Полагаю, что мы должны сформулировать лесную этику, суть которой состоит в рациональной и духовной значимости существования лесов. Духовный смысл в том, что Бог посадил лес на этих землях, так неужели нам надо непременно этого лишиться и утратить духовность окончательно, чтобы задуматься о его восстановлении? Человек сумел построить самолет, но он не в состоянии создать семя растения или сделать воробушка. Если мы будем ждать, пока земля погибнет, реки пересохнут и русла их потрескаются, то времени, отведенного человечеству, останется все меньше. Покинувшие леса эвенки оставили людям свое откровение — так ли уж неизбежна подобная участь для всего человеческого рода? Уйдя однажды, ты не сможешь вернуться. Останется тебе лишь бескрайняя пустыня!