Дмитрий Бавильский - Невозможность путешествий

Сегодня так вышло, что в обратной маршрутке № 68 (перепутал номера, они ж для меня как иностранный язык, как иероглифы) не оказалось ни одной молодой девушки, школьницы или студентки в гамашах, плотно облегающих ножку (особенно мне нравятся серые, фигуристой вязки) или школьников с рюкзаком за плечами. Я сел лицом к партеру, точно на авансцене, и увидел антропологически усталые лица, окруженные раздутой верхней одеждой — вспученной болоньей, меховыми шапками, скафандрами шуб.

Ну да, попробуй десятилетиями перевозить в желудке, а также прочих уральских потрохах, всю эту воздушную гниль, все эти выбросы да выхлопы, насмерть стоящие перед лицом возможной гармонизации местного существования. Насмерть! Какое уж тут умиротворение или радость; спасибо, что живой!

Подумалось вот: отчего москвичи, несмотря на бо́льшую искушенность и опытность жителя столичного мегаполиса (опасности поджидают чаще, менее защищены), оказываются, тем не менее, более открытыми в личном общении, разговорчивыми? Все очень просто: у москвича каждый день возникает гораздо больше ситуаций для общения и нестандартных маршрутов и ходов. Инфраструктура жизни в столице разнообразнее хотя бы оттого, что людей здесь гораздо больше; хочешь или не хочешь, но обязательно с кем-нибудь да столкнешься.

Провинциал, даже если живет в многоэтажном многоквартирнике, ощущает себя хуторянином, в окна которого заглядывает только голодная луна; его мало что отвлекает от наезженной годами привычки, внутри которой социум общественного транспорта выполняет роль агоры или же прокладки между личным и общественным. Что, кстати, я давным-давно заметил — в метро вагон тупо перевозит пассажиропотоки, молчаливо кивающие друг другу на стыках рельс, тогда как в маршрутках, несмотря на неизменность характеров ли, повадок, почти всегда идет сложный процесс подспудного общения. Тебя учитывают .

Водитель закуривает. Он же еще при этом постоянно говорит по мобильному с коллегами и почти не смотрит (только поглядывает) на дорогу, сквозь окно, подобно обзору видоискателя собирающему ему в жменю бесконечное число образов.

На самом деле с современным человеком не происходит ничего, кроме жизни. Это и размывает нарративные структуры окончательно и бесповоротно: сюжет более не обязан куда-то развиваться и постоянно прирастать драматическим напряжением — скорее всего, твое собственное «завтра» будет самым что ни на есть отчаянным образом походить на твое собственное «вчера».

А если не будет, то внятным сюжетом, балансом «рока» и «судьбы», дозированным соотношением черного и белого, хорошего и плохого, мужского и женского точно уже не поможешь.

Кстати, о мужском и женском. Зовут моего иглотерапевта Ян: на выходе из «нумеров» висит его портрет и кто-то к его имени, от руки, приписал мягкий знак. Так я и запомнил его имя.

Сегодня иглы входят в лицо легко. Как в масло.

От пальцев Яна пахнет табаком, и это резко контрастирует с его надмирным видом и общей благостью клиники, которая словно внутри постоянного (прозрачно-чистого )воздушного потока. Есть, знаете ли, такие учреждения с мощной сильной вентиляционной системой: заходишь — и точно попадаешь в салон самолета — трубы поддува шумят (шуршат, шевелятся), словно мы уже взлетели.

(Он сказал: «Поехали!»)

Вчера был законный китайский выходной, сеанс отменили; с сегодняшнего дня мне перенесли процедуры на полчаса позже.

Тем не менее, я еще застаю светлое время суток, хотя перед тем как стемнеет, «светлое время суток» имеет уже какое-то совершенно иное агрегатное состояние — васильково-синее; даже васильково-василисковое, пронзительное, тоскливо стоящее над городом как вытяжка всех его неоправдавшихся надежд и одиночеств.

Февраль потихоньку поворачивает оглобли в сторону весны, сегодня первый день как морозы отступили, и в маршрутке ехало много разноцветных детей с одноцветными родителями. Всего-то день на иголки (или как на рецепции в клинике говорят, «иголочки», очень уж любит обслуживающий класс уменьшительно-ласкательные, скрашивающие неловкость, окончания) не ездил, а город уже немного иным стал, изменился слегка. Я ведь когда только-только к китайцам ходить начал, темнело еще до того, как я к месту истязаний добирался. Выйдешь вроде засветло, но пока суть да дело, гаснет краткий день и солнце, похожее на бельмо, как в камельке забытом, затихает за крышей областного Министерства социальных отношений.

Сижу в тепле под восточные мелодии, а когда иголки снимают, за окном уже темень новогодняя, предпраздничная, обжигающая — точно ты и в правду только-только из южных краев возвратился.

А сегодня улица тепла и плавна, как пломбир внутри холодильника.

Значит, жить можно не в ускоренном режиме, но заглядываясь по сторонам, жаль лишь, что город при этом остается таким же, как и раньше, а не укутывается в бархатную черноту, не прикидывается за мейк-апом тем, чем не является, продолжает рубить правду-матку с привкусом махры.

Да-да, совсем как моя болезнь, каждый день, по миллиметру, по одному осторожному шажку, но, тем не менее, бочком-бочком город пододвигается к краю сезонной ямы со скользкими краями (ух, если упасть!), в которой и завязывается завязь лета.

А вот весна в этих краях нелицеприятна — она пуста и безóбразна, как большинство билбордов на магистралях и трактах Советского района, лишенных рекламы: кризис. Рекламные площади простаивают без букв и изображений, расслаивая древесину невостребованности.

Весна на Урале не красна. Точно постоянно приподымаемая, сдвигаемая на затылок (и, соответственно, обнажающая лоб) кромка кепки продленного дня выказывает все более глубокие проплешины да залысины местного существования.

Когда снег сходит, обнажаются худые, едва ли не бухенвальдские ребра эйдосов, становится особенно отчетливым беспорядочная структура города, набросанного как бог на душу положит.

Китайская клиника стоит на важном чердачинском перекрестке (Свердловский проспект, улицы Воровского и Курчатова), серьезно измененном сколько-то лет назад новыми автотрассами и значительным расширением шоссе, ставшим чем-то вроде взлетной полосы. Мне не нравятся все изменения, происходящие в Чердачинске после моего переезда в столицу — скажем, эти новые дороги, изменившие не только карту перемещений новыми асфальтированными радиусами, но и общую физиономию центра, самый его дух. После всех этих новшеств город выглядит нарезанным (наструганным) на грубые ломти, исполосованным хирургом - маньяком , который, конечно же, хотел как лучше, да только вышло как всегда.