Валерий Строкин - Иван-Царевич — Иван-Дурак, или Повесть о молодильных яблоках [СИ]

Вторую половину зала занимали широкие дубовые столы и лавки, чисто выскобленные, вымытые. Стены зала каким-то бродячим художником были раскрашены на мотивы народных сказок. На одной была нарисована избушка на курьих ножках, стоящая на опушке мрачного бора. От нее со всех ног улепетывали Аленушка и её братец Иванушка. Над детьми на бреющем полете неслась в ступе, размахивая метлой, Бабушка-Яга, прорисованная с особенной любовью. Нижняя челюсть вытянулась параллельно длинному, покрытому бородавками носу, открытый рот демонстрировал останки двух передних гнилых пеньков, в глазах горели красные, злые огоньки.

Другую, самую длинную стену, занимали сборные мотивы, можно было увидеть: терем-теремок, Лису Патрикеевну с Колобком на носу, Потапыча, задумчиво присевшего на пенек, зайца с красными пьяными глазами, стучащего в барабан, глупого Серого Волчищу, опустившего в прорубь хвост, Петуха с косой на крылатых плечах, стоящего перед аленьким цветочком, над которым летела жар-птица.

— Весело тут, у вас, — пробормотал Иван, устремляясь за братьями, оккупировавшими дальний столик в углу зала, как раз под волком с прорубью и щукой, стремившейся клюнуть на хвост. В противоположном углу, под избушкой на курьих ножках, сидел калика-гусляр. Только сейчас царевич заметил, что калика — молодой парень, его возраста. Длинные пшеничные волосы на лбу были перехвачены черным кожаным ремешком. Глаза скрывали пушистые девичьи ресницы, реденькая светлая борода и усы торчали в разные стороны, еще не определившись, как и куда расти. Он что-то тихо тренькал, настраивая инструмент, не обращая никакого внимания на братьев. Перед ним стояла деревянная миска, наполненная останками курочки рябы и большой глиняный бокал.

Едва все уселись за стол, из-за стойки почтительно вышел хозяин. С поклоном остановился перед столом царевичей, почтительно, но, не раболепствуя, осведомился:

— Что будут кушать уважаемые гости?

— Все, что есть, — мгновенно отреагировал Борис.

Оскар подкрутил тонкие усики и скромно добавил:

— Если честно — мы очень голодны.

— Значит, в наличии имеются щи свежие с олениной, суп грибной…

— Щи, — Борис сглотнул слюну, — с олениной. Мясца, если можно побольше.

— Исполним, — Прохор улыбнулся. — Каши: перловая, пшенная, гречневая, с гарнирами…

— Это главное, что на гарнир? — заволновался Борис.

— Утка тушеная, цыпленок табака, заяц в капустном соусе с грибами, отбивные из оленины, дикого вепря…

— Хватит! — оборвал Борис, — нет сил слушать, неси все и много.

— А, главное? — спросил Оскар.

— Что, главное? — не понял Прохор, щупая бороду в области пупа.

— Попить, что предлагаешь?

— Выпить или попить? — хозяин улыбнулся. — Пиво свежее, сам варил.

— Уже пробовали, неплохое, не хуже баварского, — польстил Оскар.

— У меня лучше, — со знанием ответил Прохор. — Есть вина заморские, наливки, медовуха первого сорта, пшеничная.

— Нам графинчик пшеничной и наливочки клюквенной, — Борис вожделенно задвигал кадыком.

— Заморские вина, какие ты имел в виду?

— Португальское — «Осенний букет».

— Неси, — разрешил Оскар.

— Уже несем, — Прохор вернулся за стойку и звучным голосом стал отдавать приказания на кухню.

— Сервис, — вздохнул Оскар, — вот когда я был за границей, там было все совсем по-другому.

— Это как по-другому? — поинтересовался Борис.

— Ну, — Оскар развел руками, — все: обслуживание, девушки молодые, улыбчивые такие, податливые, в фирменных шапочках; пепси-колу разносят, бюргеры, макдональдсы. Здесь же все по старинке — стены серые, люди лапотные, законы гороховые…

— Жратва вкусная, — перебил Борис.

— …менталитет у нас другой, это нас губит и отличает от Запада, — закончил Оскар.

— Менталитет, что это? — спросил Борис.

— Ну, это ментальность такая, признак духовности.

— А я думал, как ментол в западных сигаретках.

— Да, гадость еще та…

— Вот поэтому, Оскар, душа у нашего народа живая, а что живое, то и ранимое; сказочная. А на западе, мешочек у сердца подвешен, с заветными талерами, — вмешался в разговор младший брат.

— Талеры, дурак, это вещь осязаемая, не то, что душа.

— Миром правят не деньги, а любовь, честность и достоинство.

Оскар громко расхохотался:

— Так в твоих сказках написано. Все можно перевести в денежный эквивалент, в разменную, звонкую монету. Все, Ванюша, можно купить и продать.

— И меня?

— И тебя, дурак, задешево.

— Нет, — Иван покачал головой, — ни дорого, ни дешево меня не купишь, а тебя мне жаль, что ты продаться готов.

— Ты лапоть, варежку свою закрой, молод еще старших братьев учить, — повысил голос, задетый, Оскар. Он посмотрел на старшего брата. — Что скажешь?

— Вот и снедь несут, — нетерпеливо ответил Борис. — Вы, братья, не ссорьтесь, это все от пустого желудка, поесть надо. — Он шумно потянул носом, определяя, что принесли в глиняных горшочках.

Прохор снял с подноса горшочки, положил на стол ножи, три хохломские деревянные ложки.

— Кушайте на здоровье, гости дорогие.

— Спасибо, Прохор, а что, в этом кувшинчике? — Борис показал на темный запечатанный кувшин.

— Портвейн.

— Вот сейчас мы и проверим, что это за «Осенний букет», — Оскар профессионально откупорил кувшинчик, налил в кубки темную густую жидкость.

— За хозяина!

— Здрав будь, Прохор!

Кубки звякнули, вино журча, полилось в широко раскрытые рты.

— Спасибо. Пейте и ешьте на здоровье, — Прохор оставил царевичей, жадно накинувшихся на горячие щи.

Прохор подошел к калике.

— Не желаешь чего-нибудь еще отведать? Десерт?

— Нет, спасибо, — смущенно ответил молодец, задумчиво перебирая струны.

— Может, вина желаешь, браги или медовухи?

— Нет, спасибо, я пью воду.

— У вас, странствующих, обет такой?

Молодой парень улыбнулся:

— Не у всех.

— Тогда не откажи в просьбе, попотчуй нас и гостей моих своим пением?

— Отчего же нет, сейчас, только гусли самогудные настрою.

— Спасибо, гость добрый. — Прохор оставил в покое калику, вернулся к себе за стойку, как капитан корабля на свой мостик. Стал деловито протирать бокалы, зорко посматривая из под насупленных бровей, за царевичами.

Двое старших только и успевали, что в рот кидать да наливать. «Меньшой поскромнее будет», — отметил Прохор.

Гусли ожили, зазвенели, приглашая к вниманию. Струны повели мелодичный разговор, звон по залу поплыл неторопливый и торжественный, словно человек пошел, да не по полу деревянному, по занесенному порошей снежной озеру, покрытому тонким, звенящим льдом.

Гусляр тихо засвистел, будто ветерок поднялся, зашептал, точно камыши закачались, зашуршали. Гусли заиграли бойче и веселее, обволакивая сердце приятной истомой, внушая надежду на скорое торжество и праздник, мол, пора и в пляс пускаться. Неожиданно смолкли и заиграли по-иному: медленно, с задумчивой тихой грустью.