Андрей Рябоконь - Искушение чародея (сборник)

А падение продолжалось, и уже была видна земля, раскинувшаяся, словно огромный дневник, в котором стояла не менее гигантская свежая двойка.

А потом наступил момент абсолютной, космической тишины: короткая, бесконечная пауза между песней и аплодисментами. Даже кузнечики не стрекотали, птицы не пели, даже ветер угомонился и перестал трепать верхушки деревьев — и только солнце, громадное, будто апельсин, медленно и беззвучно съезжало к горизонту.

Павлыш сидел в первом ряду и нарочно не оглядывался. Он знал, что позади полным-полно людей, он ведь ехал вместе с ними в мобиле, а потом шагал по сухой, хрусткой траве и перебрасывался шутками, ему даже понравилась одна девушка, кареглазая, серьезная Ника… Он делал все, чтобы быть для них своим, но понимал, что это невозможно. Не сегодня, не сейчас.

И поэтому сегодня, сейчас он, Слава Павлыш, представлял себя в одиночестве: как будто вокруг впервые за всю неделю никого нет, никто не хватает его за рукав, не хлопает по плечу, не просит поделиться своими мыслями о грядущем освоении далекого космоса, никто не смотрит на него словно на полярника, чудом пережившего суровую зимовку. Он, Слава Павлыш, один на этой поляне, — а на небольшом деревянном помосте только что закончили петь его давние приятели, Симона Хейнсон, Миша Домрачеев, Андрей Ивернев. И никому наконец нет дела до того, что случилось год назад на «Антее».

— А сейчас у нас премьера, — сказала Симона. — Это песня, которую мы написали давно, когда еще только начинали выступать вместе. И мы тогда еще решили, что правильнее всего подождать немножко с ее исполнением… ну, вы сейчас поймете почему.

— Неужели все так плохо? — выкрикнул какой-то остряк.

Домрачеев в ответ сверкнул улыбкой. Ничто и никогда не было способно вывести его из себя.

— Просто мы хотели, чтобы на премьере присутствовали люди, которые вдохновили нас на эту песню. Пригласить их оказалось непросто, все они заняты, но одного все-таки удалось заманить. Слава, просим на сцену.

Павлыш вдруг почувствовал, что все на поляне смотрят на него, он оглянулся, покраснел и заставил себя подняться. Он уже знал: в таких случаях самое правильное — не сопротивляться. Чтобы все поскорее закончилось.

«Но Домрачеев, Домрачеев каков!.. Ехидна в человечьем обличье, эмпуза!» «Мы с Андрюхой и Симоной целый год ждали этого момента», «у нас юбилей», «да никто тебя не будет донимать, Павлыш»!.. — Он шагал к сцене и надеялся, что это единственный сюрприз сегодняшнего вечера. — «Вот ведь!..»

Когда тебе пятнадцать, семнадцать или даже двадцать, мечтать о славе естественно. Чтобы девушки смотрели с этакой лукаво-одобрительной улыбкой; чтобы на улицах узнавали; чтобы мальчишки подбегали за автографом. Но если тебе двадцать один и ты отработал годовую вахту на корабле, летящем к Альфе Лебедя… на корабле, в котором телепортационные кабины вдруг перестали работать…

Связь с Землей пропала, и нужно было решать: лететь дальше или поворачивать обратно. В последнем случае «Антей» никогда бы уже не достиг Альфы Лебедя, и все сто шесть лет его пути, все усилия тысячи людей — все это пропало бы впустую. Поэтому в конце концов экипаж принял решение не поворачивать — рискнуть и потратить еще тринадцать лет на то, чтобы добраться до звездной системы Альфа Лебедя, установить там телепортационную кабину — в этом случае, впрочем, совершенно ни к чему не пригодную, — и еще столько же времени потратить на возвращение к граничной отметке, на которой пропала связь. Все знали о теории Домбровского, согласно которой гравиволны имели предел распространения. Домбровский утерждал, что за этим пределом телепортические кабинки «Антея» потеряют связь с Землей, а экипаж окажется в полной изоляции. Все знали об этой теории, но надеялись на ошибку.

Решение принимали всей командой — слишком многое было поставлено на кон. Но, в общем-то, подумал Павлыш, а как еще мы могли поступить? Это же так очевидно.

Это случилось слишком давно, и с тех пор Павлышу было о чем думать, помимо славы. Например, о зеленоглазой Гражине, которую он все не мог забыть. Хотя ее последняя гравиграмма была вполне… определенной, чего уж.

Сейчас, стоя на сцене и глядя в полутьму, на лица слушателей, Павлыш мечтал только об одном. Сбежать на какой-нибудь дикий остров — и чтоб хотя бы с недельку раздавались вокруг только крики попугаев да шум прибоя; и чтоб жить на пальмах, в гамаке, купаться в море, ни о чем не думать. В крайнем случае — спасаться от зловредных дикарей.

Он увидел падающую звезду и загадал желание, а ребята тем временем закончили представлять Павлыша публике и стали исполнять песню, в которой были «полет сквозь вечность» и «стук сердец» и «время свернулось змеей, время кусало хвост». С некоторым стыдом Павлыш понял вдруг, что стихи Симоны кажутся ему глупыми и наивными. Чтобы не выдать этого зрителям, он отошел чуть в сторонку, на самый край сцены, и с каменным лицом смотрел в никуда, в небо, по которому скользила звезда.

Звезда, между тем, увеличилась, и стало совершенно ясно, что это летит «антоновка» — беззвучно мчится прямо сюда, хотя полеты над парковыми зонами отдыха строжайше запрещены. Пока ее заметил только Павлыш: остальные были слишком увлечены песней. Но когда «антоновка» зависла над сценой и с мягким стуком опустилась перед ней, конечно, в рядах слушателей началось некоторое движение. Симона от волнения забыла слова, а Ивернев сбился с такта.

С легким клацаньем откинулась дверца, из сферического корпуса вышла фигура в форме: фиолет и белые полоски, и блестящие черные пуговицы. Кто-то присвистнул.