Ольга Озаровская - Старины и сказки в записях О. Э. Озаровской

Одно думат: вот-вот в обморок меня бросит…

А Ваня уже тут лежит на диване, прикрыт шелковым летним одеялом и газетой закрылса. Голос изменил.

— Кто тут?

— Прачка.

— А, прачка.

И сто рублей ей на поднос пол о жил.

Пришла она домой, Ваня уж там, доволен, што прынц сто рублей дал.

— Ну, вот и пошел живот на отворот!

К вечеру вдруг из дворца за нею: во дворце празник будет, пир. Велено всем приходить. Ваня ей и говорит:

— Вы, ваше императорско высочество, привыкли во дворцах бывать, а я никоhда не был, принесите мне грушу, да две конфеты.

— Ваня, да што ты! Как это можно?

— Ничево, все так делают; спустите незаметно в корман.

И приметал ей корман к платью на живу нитку. Приходит она во дворец. Думала, где-нибудь у стенки стоять будет — нет: ей на перво место сажают, напротив прынца.

Она взглянула.

— Ах, на Ваню как похож!

И не смела больше глядеть, только думат, как бы для Вани грушу да две конфеты унести. И спустила в корман незаметно.

Оркестр заиграл. И эх, пары вальса!

Министры подступили к прынцу.

— Што же вы не танцуете, ваше императорско высочесво?

— Пары нет. А впрочем, естли позволите…

И к ей. Ну, она повинуетса, бедна. Но это она умет.

Танцовать она умет, и їми любуютса.

А Ваня и оборвал ей корман: «Острамлю ешшо раз».

Груша и две конфеты покатились.

— Што это? Ах, как стыдно!

С ней удар. Она без чусв. Унесли без движения.

Дохтор билса два часа. Фрелины в ванны ей обмывали. Наконец очнулас. Спрашивает: «Што со мной было?» Ей уговорили, што ничево особенново, только дурно сделалось. Про грушу ни слова. А потом ейныи кустюм подвенечной ей же надевают и ротонду подают. И везут к собору или там к керке, естли в Неметчине было (не знаю, где) и объявляют, што прынц будет с ей венчаться. Она и ничево сказать не посмела, што Ваню любит.

Овенчали їх. Свадебной пир запоходил за полночь. Все веселы, молодой веселой, а молода кручинна, все думат, как она мужу скажет, што Ваню любит. Наконец, остались они наедине. Он и заговорит мяхко, своїм голосом. Она вглянула и падат на коленки:

— Ваня, душа моя, прости меня, што я на партрет твой наплевала.

— Прости ты меня, душа моя: я тебя и пешком ходить научил, и торговать заставил, и воровать научил!

И мол о да повеселела. А тут скоро и ейный отец император с приданным наехал.

Сказка привела всех в восхищение, а народу набиралось все больше и больше. Действовал «радиосарафан». Вся деревня уже знала, что сегодня придет пароход; ребята, которых вчера матери спустили купаться, а они «прокупались» целый день, насказали чудес про сказки. Слушок давно уж есть. Надо проверить — посмотреть отъезжающих да своим снести подорожники: проелись на берегу. Прибежала и Олександра с Андиги: принесла деду туесок масла да огромный клуб бечевки.

Дед взял на зуб, растрепал конец, посмотрел на свет и поблагодарил.

— Г о жа.

И пришел в мягкое настроение.

— Олександр Ондреевич, вот видите и нашлась сказка, ну, ешшо!

— Нет, уж устал. Расскажу разве про большу неожиданность в море. Неожиданность больш а , а быличка не велика. И Помор начал.

Опривык ко всему. На Мурман стал ходить после рекрутсково набору. На шнеке. Видали эту посудину? В бурю только и спасаютса: рогозу намочишь салом и вывесят с бортов; волна подойдет, — от нево лава волну разбиват. Раз погода пала. «Михайла Ломоносова» видали? Так киль ево видно было, так ево катало.

Стретили мы норвецько судно и, шутя, поднели рыбу. «Купите, мол!» Вдруг пароход свисток дал, ход замедлил, мы подплыли. Капитан нам бутылку рома показыват. Мы ему рыбину подали, он нам рому. И разошлись. Я говорю: «Ребята, на море пить нельзя, на берегу выпьем». — «Знаем, што нельзя!» А тут случилась погода, а мы все пьяны, не утерпели. Заходить надо в становишше. Тут ешшо одна шнека стретилась. Они пошли карабельним, а мы бойным форватером. И грести — не гребем, и править — не правим.

Коршик без памети лежит. Бьет нас, материк на себя не принимает. С берега глядят:

— Люди пьяны, разобьет их сейчас!

— Эти уж потонут!

А тут выкинуло нас на берег и все сохранны.

У меня хмель сразу пробрало, а коршика водой отливали — все спал.

Махонька что-то надумала и потому, едва кончилась «Неожиданность», она начала.

Я не преха уж, ницего не преду. Быват, и не про меня сказано, бывал, и про жонку каку: не предет ницего.

Муж и говорит:

— Пошто ницего не предешь? Я помру, цем закроешь?

— У меня наношено клубьев: сусек в амбаре накладен.

— Пойдем, посмотрим.

— А, пойдем.

У ней только и напредено, што один клуб, да один простень.

В сусек залезла, подала ему простень.

— Вот клуб, вот простень. Вот клуб, вот простень! Вишь, сколько накладено. Поди, секи мотовило.

Мужик пошел секчи. Пошел дорогою, и она прямою, да и села под кусты.

Сидит. Мужик пришел, начинает секчи, а она крыцит:

Мужик поглядел, поглядел, кака пташиця поет, да и запоходил домой, а жона наперед угодила, да и спрашивает:

— Ссек-ли мотовило?

— Нет, цыпка крыцит:

— Ну, теперь помру, цем будешь меня покрывать?

— Да покрою, помри только.

Мужик повалился нарочно, а на завтра помер.

Она стала мотать на голову да на палец на ногу и запела:

Мужик и скоцил и схватил бабу:

— А, меня так покрывать?

Да и поцял ю колотить, да трепать.

Скоморох на эту сказку отозвался песней. Конечно, он обращался к молодке, благо ее звали Дуней. И вертелся около нее, и обнимал ее, а она дала ему тумака очень весело и незлобиво.

Тут уж не вынесла и Махонька, скороговоркой проговоривши:

— На вечорках поем, кому нать спеть. Как девка зацнет кланяться, так и перестанут. Котора знает, та уж не даст петь.

И старушка запела.