Мэри Рено - Тесей. Царь должен умереть. Бык из моря (сборник)

Так дело и шло, наконец бык ощутил некую раздражительность, он как будто сказал себе: «Так-так, а кто заплатит мне за эти шуточки?» И в этот миг коринфянин выскочил перед быком и протянул вперед обе руки; кружение немедленно остановилось.

Он уверенно побежал к насупившемуся быку. Такие прыжки мне нередко приходилось видеть на Бычьем дворе. Но там они были неправдоподобны; теперь же он плясал перед живой тварью: ухватившись за рога, он взмыл вверх вслед за ними, следуя движению быка, а потом разжал ладони. Быку не хватило ума попятиться и подождать; он бросился вперед, ощутив, что его рога освободились. Прыгун же описал в воздухе красивую линию, повторяющую очертания напряженного лука, и стройные ноги его коснулись широкой спины быка, чтобы вновь подбросить коринфянина в воздух. Он прыгнул, но это был не простой прыжок – коринфянин завис над быком, словно стрекоза над камышами, дожидаясь, пока тот сам выбежит из-под него. Он приземлился на две сведенные вместе ноги и прихлопнул по руке страхующего – из вежливости, потому что в поддержке не нуждался. А потом в пляске понесся прочь. Из птичника донеслись визгливые восторги и воркование, мужи разразились одобрительными криками. Я же втайне опустил правую руку к земле и шепнул, скрывая свои слова за шумом: «Отец Посейдон! Сделай из меня прыгуна в игре с быком».

Танцоры вновь начали кружить. На цыпочках, вытянув вперед руки ладонями вверх, к быку подошла аравитянка, с кожей цвета темного меда и длинными черными волосами. Стан ее был прям, как стрела, такая осанка бывает у женщин, привыкших переносить тяжести на голове; уши ее оттягивали золотые диски, отбрасывавшие солнечные лучи. Блеск этих белых зубов я помнил по Бычьему двору. Это была дерзкая и насмешливая девица, но в тот миг она выглядела спокойной и гордой.

Ухватившись за рога, она подпрыгнула вверх. Но, быть может, в тупой бычьей башке зародилась какая-то мысль, или же хватка ее была не столь уверенной, как у коринфянина, – бык не поднял морду кверху, а мотнул головой в сторону.

Девушка упала на лоб зверю, но все-таки уцепилась за его рога и обезьяной повисла у него на носу, скрестив ноги на подбородке зверя. Бык закружился, тряся головой. Со скамьи, где сидели мужи, послышались негромкие перешептывания, женщины замерли. Я поглядел на высокое святилище, но золотая богиня оставалась недвижной, а накрашенное лицо словно застыло.

Танцоры кружились, хлопали в ладоши и щелкали пальцами, чтобы отвлечь быка. И все же мне казалось, что они не усердствуют и могли бы сделать больше. Я стучал кулаком, бормоча:

«Ближе! Ближе!» – пока сосед не сказал мне:

– Эллин! Держи свои руки при себе!

Оказалось, что я стучу по его колену.

– Но бык ведь убьет ее! – бросил я. – Он раздавит ее об ограду.

– Да-да, они не хотят стараться ради нее, – отвечал мой сосед, не отводя от арены глаз. – Эта аравитянка своей надменностью нажила себе врагов.

Бык разыскивал ограду, но длинные волосы девушки закрывали ему глаза, кроме того, она дергала плечами, чтобы ослепить его. Я проговорил едва дыша:

– А коринфянин не может помочь?

Он отвечал, склонившись вперед:

– Это дело страхующего, а не прыгуна. Зачем ему это? Коринфянин не работал с ними.

И в этот самый момент коринфянин бросился вперед, подбежал слева к быку, уцепился за рог и повис на нем. Хватка девушки ослабла, она упала на арену, вскочила на ноги и побежала.

Я заметил, как внимательно огляделся вокруг коринфянин перед прыжком. Юноша возле меня вскочил на ноги, что-то выкрикивая на своем родном языке, кажется родосском. Нетрудно было понять, что он ругался. Я и сам кричал. Никто не способен долго продержаться в том положении, в котором оказался коринфянин, если только быка не ухватят за второй рог. Он на это рассчитывал, однако все оставались на месте.

Наконец к быку подбежал кто-то из юношей и, прыгнув, попытался схватить его за второй рог. Однако было видно, что сделал он это лишь со стыда, а не от души. Поэтому он опоздал. Бык уклонился от него и, опустив голову набок, копытом сбил с нее коринфянина. Потом коринфянин снова взмыл в воздух, но не в полете, а пронзенный рогом, угодившим ему прямо в живот. Не знаю, кричал он или нет, шум вокруг перекрывал все. Наконец тело свалилось с рога и осталось лежать с окровавленной раной посередине. Бык наступил на него и отправился прочь. Музыка смолкла, танцоры замерли. Глубокий вдох и ропот обежал всю галерею.

На арене жертву добивают небольшим лабрисом, повторяющим очертания священной секиры. Когда топор занесли над головой коринфянина, он поднял руку, словно бы защищаясь, но движение его превратилось в прощальное приветствие, и он повернул голову, чтобы удар вышел чище. Он был благороден и принял смерть, как подобает мужу. Я понял, что плачу, словно бы любил его. Впрочем, так оно и было, хотя под этим словом на Крите подразумевают другое. Но всплакнуть – это к счастью, так считают на Бычьем дворе. К тому же с воплем упала одна из знатных критянок, возле нее собралась толпа: ее обмахивали, подносили к носу едкие соли, ловили ее мартышку, так что на меня не обратили внимания.

На шею быка накинули веревку и повели. Было видно, что зверь устал, его бы не хватило надолго. Танцоры вереницей направились к выходу. Сидевший возле меня родосец говорил:

– Зачем он это сделал? Почему? В этом не было никакой нужды, – а потом добавил: – Должно быть, услышал зов. Наверно, пришло его время.

Я молчал, слезы мои высохли, и настало время для размышлений.

Жрец Посейдона наполнил килик кровью коринфянина и выплеснул на землю малую долю ее. Потом он направился к святилищу и остановился перед ним, вылил остатки и что-то сказал по-критски. Владычица встала и подняла руки ладонями вверх, знаменуя жестом совершение обряда. А потом вышла в маленькую дверь. Я вспомнил крохотные розовые ступни на лестнице, нежную грудь и локон, упавший на нее. Плоть моя затрепетала.

Вернувшись на Бычий двор, я сказал Аминтору:

– Приведи «журавлей».

Я ожидал возле Дедалова быка. Сейчас никто не думал играть с ним, поэтому у нас было место для разговора. Собрались «журавли». Формион побледнел. Аминтора все еще трясло от гнева. Из девушек плакали только Хриса и Фива; глаза Нефелы оставались сухими, а Гелика погрузилась в очередной припадок молчания.

– Ну, – проговорил я, – сегодня мы видели игру с быком.

Аминтор взорвался проклятьями, обвиняя в смерти коринфянина тех, кто был с ним на арене. Знатный по рождению, он видел в них царскую стражу, не уберегшую своего господина. Я дал ему выговориться, такие слова были нужны.

– Ты прав, – сказал я потом. – Но подумай, он же не был им родичем; они не в долгу перед ним и не давали ему клятвы. Почему же они должны были предпочесть его жизнь своей собственной?