Альберто Васкес-Фигероа - Манаус

Свежая и чистая после купания, она собиралась пройти мимо, но Говард поймал ее руку и заставил остановиться.

– Клаудия…

Она молча подняла на него глаза, но выражение лица ее оставалось равнодушным, взгляд же был все тот же, отсутствующий и безразличный ко всему, что ее окружало, и не менялся с тех пор, как Сьерра отдал ее на растерзание своим работникам. Говард смутился, словно почувствовал, что если будет продолжать, то совершит какую-то чудовищную ошибку.

– Клаудия… – начал он снова. – Клаудия, я… Наконец он решился:

– Больше года я не дотрагивался до женщины. С того самого дня, как уехал из Манауса. И все это время я вспоминал о тебе. Я помнил тебя…

Он запнулся, не зная что и сказать. Полное равнодушие, с каким она выслушала те слова, его смутило.

Он отчаянно пытался придумать что-то, подходящее к такому моменту:

– Мы же были счастливы вместе, правда? И мы опять могли бы стать счастливыми.

Он осторожно притянул ее к себе, заставил сесть на песок, рядом с разложенной одеждой и сам сел рядом.

– Ну же, пожалуйста, – попросил он. – Давай представим, что ничего не произошло, что между нами все, как тогда было…

Он протянул руку и погладил ее волосы, провел ладонью по лицу, скользнул вниз к груди, но стоило ему дотронуться, как Клаудия вздрогнула, запустила руку под лежащую на песке одежду и выхватила оттуда нож. Говард инстинктивно отпрянул.

Клаудия, наоборот, подобралась ближе и поднесла нож к его лицу. Взгляд у нее уже не был сонным и безразличным, в глазах появился странный блеск, словно ее охватило непреодолимое желание или приступ лихорадки. Говард начал пятиться и почувствовал, что зашел в воду. Наконец, когда вода достигла его колен, он остановился смущенный, осознав в каком нелепом положении оказался: голая девчонка, угрожая ножом, загнала его в реку, и он решил не отступать дальше, будь что будет.

Клаудия также остановилась. Было видно, как несколько секунд она боролась с желанием проткнуть его ножом, но затем резко повернулась, вышла на берег, схватила свою одежду и пошла по направлению к хижине.

Говард продолжал стоять по колено в воде и молча смотрел ей вслед. Потом вздохнул глубоко и нырнул с головой в реку, чтобы смыть с себя выступивший по всему телу пот и освободиться от нервного напряжения.

Когда же Аркимедес и Рамиро вернулись, он рассказал о случившемся.

– Для всех будет лучше, если мы оставим ее в покое, – закончил он. – Она способна перерезать глотку любому из нас. Очевидно, что у нее не все дома.

– Со временем придет в себя, – попытался успокоить его «Северянин».

Говард с сомнением посмотрел на него.

– Что касается меня, – добавил он, – проверять это я не желаю. И еще… я не хочу более видеть ее голой.

На следующий день они отправились в путь на поиски реки Жапура, уверенные в том, что дорога будет длинной и суровой, а дни насыщены испытаниями и тревогами.

Начиная от самых берегов Марие, пришлось продираться сквозь девственные джунгли, где не было ни единой тропинки, оставленной либо животным, либо человеком, где и следов человека невозможно было отыскать: ни дикарей, ни людей цивилизованных. Время от времени им попадалось нечто, похожее на тропинку, но то были проходы, проделанные дикими свиньями, непрерывно бродящими по сельве в поисках пропитания и в поисках укрытия от ягуаров.

Как правило, индеец Рамиро шел первым, расчищая с помощью мачете путь, и когда бока его и спина покрывались потом – верный признак того, что он начинал уставать, поскольку обычно совсем не потел, то Говард или «Северянин» его сменяли.

Как только забрезжит рассвет, что происходило в шесть часов утра, все вставали, Клаудия готовила завтрак и спустя полчаса они уже шли дальше.

Шли часов пять с небольшими привалами для отдыха или чтобы поохотится, если по пути попадалось дерево, где водились обезьяны или попугаи, и в полдень устраивали более длительный привал, чтобы приготовить убитую дичь. Старались не трогать съестные припасы, которых и так было немного – муку, коричневый сахар – «папелон» и вяленую говядину, что нашли в хижине у охранников Сьерры. Единственное, что позволяли себе использовать – это, конечно же, соль, сахар и кофе, чему невозможно было найти замену в джунглях.

Никогда не останавливались для еды дольше, чем на полчаса. А закончив есть, сразу же поднимались и шли дальше, до самого вечера, когда начинало быстро темнеть, что происходило ровно в шесть часов. Начиная с этого времени, они подыскивали место для ночлега, расчищали его, подвешивали гамаки, разводили огонь и готовили ужин.

В те дни, когда на их пути попадался тапир или капибара, и Рамиро удавалось убить кого-нибудь – то были дни настоящего праздника, скромный ужин превращался в настоящий пир.

В эти дни они могли наесться мясом, и еще оставалось на следующий день.

Когда же еды не хватало, то ее не хватало для всех. В этом случае Клаудия была непреклонна, она не принимала ни малейшей любезности по отношению к себе. Поскольку сама раздавала приготовленные порции, то очень часто ее порция была самой маленькой. Если пытались подложить ей кусок, то он оставался нетронутым, она игнорировала его, предпочитая, чтобы еда испортилась, чем съесть.

День ото дня она становилась все более худой и жилистой, одета она была в старые штаны, рубашку и грубые башмаки сборщика каучука. Волосы собирала в пучок и прятала под шляпой с узкими полями. С собой несла рюкзак и гамак, и никогда не расставалась ни со своим ножом, ни с острым мачете.

На нее не производили ни малейшего впечатления ни пауки, ни змеи, ни даже рык ягуара в чаще, а москиты, так и вообще, предпочитали именно ее всем остальным, и вились над ней облаком, но она почти никогда не отгоняла их. Бывали дни, когда от укусов насекомых лицо ее распухало и синело. Но, несмотря на все это, она ни разу не пожаловалась и даже не вздохнула, хотя Аркимедес и «Гринго» постоянно ворчали и проклинали вездесущих насекомых.

Понемногу получилось так, что мужчины стали общаться лишь между собой, словно они шли вдвоем. Рамиро разговаривал все реже и реже, а из Клаудии слова нельзя было выдавить. Да и они, тоже, были не очень разговорчивыми и все их беседы сводились к обсуждению маленьких происшествий в течение дня и к рассуждениям по поводу того, где они сейчас находятся и сколько им предстоит еще пройти до Жапура.

Дни сделались настолько похожими друг на друга и настолько монотонными, что они сбились со счета, и далее получилось так, что шли они вперед почти автоматически, как будто это было единственное, что умели в этой жизни, словно приговоренные к вечному скитанию по этой зеленой пустыне.

Однажды ночью Аркимедес проснулся от того, что Клаудия металась и стонала в своем гамаке, а на следующее утро он был поражен ее бледностью. Попытался узнать, что с ней происходит, но в ответ получил лишь обычное молчание. Однако, где-то через полчаса, как они отправились в путь, девушка рухнула, словно подкошенная, и не смогла более сделать ни шага. Быстро натянули гамак меж деревьев и уложили ее, но сколько не спрашивали что у нее болит и что произошло, не получили ни слова в ответ. Тогда индеец отвел их на несколько метров в сторону и сказал: