Трент Далтон - Мальчик глотает Вселенную

– Гарольд! – вскрикивает женщина в белом шарфе. Другая женщина завывает сиреной и бежит вниз по лестнице, а затем дальше через фойе в направлении группы полицейских. Шатаясь, я добираюсь до верха лестницы и резко сворачиваю направо в коридор, врываюсь в коричневую деревянную дверь без таблички и оказываюсь в другом коридоре метров двадцати длиной, изогнутом и с небесно-голубыми стенами; и я оглядываюсь назад и вижу капли крови, которые оставляю после себя, кровавые метки для зверя, чье бешеное старческое хрипение говорит мне, что он медленнее, чем я, но голоднее. Я врываюсь в очередную безымянную дверь – людей нет, никого вокруг, чтобы спасти мальчика, – и эта дверь открывается на лестницу, в два пролета ведущую на следующий этаж, – и я знаю этот этаж. Я знаю это пространство с белыми стенами, и я знаю этот лифт. Мне знакомо это, Дрищ. Это комната из моего детства. Это комната, где мы встречались с техником, показавшим нам, как работают городские часы и как они устроены изнутри.

Я ковыляю к старому желтому лифту часовой башни и пробую открыть дверь кабины, но она заперта; и я слышу, как Иван Кроль врывается в дверь позади меня, и я, шатаясь, бреду к двери служебной лестницы. Тайной лестницы твоего друга Клэнси Маллетта, Дрищ, той, которую он показывал нам годы назад, за углом лифтовой шахты.

На секретной лестнице полная темнота. Я скрываюсь в ней. Я не могу правильно дышать. Мой живот уже не болит так остро, потому что болит все тело. Оно начинает неметь, но я все равно двигаюсь. Выше, выше и выше по тайной лестнице. По бетонным пролетам, зигзагом уходящим вверх. Восемь или девять крутых ступеней, затем я натыкаюсь на стену, которую не вижу, разворачиваюсь и одолеваю еще восемь-девять ступеней, врезаюсь в другую стену, разворачиваюсь и снова поднимаюсь на восемь-девять ступеней. Я буду делать так, пока не упаду, Дрищ. Просто продолжать подниматься. Однако потом я останавливаюсь, потому что хочу лечь на эти ступеньки и закрыть глаза, но, возможно, это и называется «умереть», а этого я не хочу, Дрищ, не тогда, когда еще так много вопросов к Кэйтлин Спайс, так много вопросов к моим маме и папе – как они полюбили друг друга, как я родился; насчет Августа, Лунного пруда и всего того, что они собирались рассказать мне, когда я стану старше. Я должен стать старше. Мои глаза на мгновение закрываются. Чернота. Чернота. Долгая чернота. Затем я открываю глаза, потому что слышу, как внизу распахивается дверь на тайную лестницу, и столб желтого света проникает внутрь, а потом исчезает, когда дверь закрывается. Шевелись, Илай Белл! Шевелись. Вставай. Я слышу, как Иван Кроль хрипит подо мной и втягивает сырой лестничный воздух. Искалеченные ноги и жестокое сердце психопата гонят его вверх по лестнице в поисках моего горла, моих глаз и моего сердца, всего того, что он мечтает проткнуть ножом. Чудовище Франкенштейна. Чудовище Титуса. Я тащусь вверх по очередному тесному пролету, затем по следующему, затем по следующему. Женщина с белым шарфом вокруг шеи. Она кричала на лестнице. Она орала так громко, что полиция должна была ее услышать. Продолжай подниматься, Илай. Продолжай идти. Десять пролетов позади. Теперь я готов уснуть, Дрищ. Одиннадцать пролетов. Двенадцать. Теперь я готов умереть, Дрищ. Тринадцать.

А затем пролеты вдруг кончаются. Просто стена и тонкая дверь в ней с поворотной ручкой. Свет бьет в глаза. Комната с прожекторами, которые подсвечивают ночью четыре циферблата часовой башни Брисбен-Сити-Холла. Северные часы. Южные часы. Восточные и западные. Освещенные отсюда, чтобы в центре Брисбена всегда было видно, который час. Звук часового механизма. Обрудование часового механизма. Вращающиеся колеса и шкивы, с виду работающие сами по себе, не начинаясь ни в какой точке и нигде не заканчиваясь. Вечные. Гладкий бетонный пол и клетка лифтовой шахты в центре машинного отделения. Четыре огромных тикающих циферблата с каждой стороны башни, двигатели каждого на станинах заключены в защитный металлический кожух.

Обеими руками схватившись за живот, я бреду, шатаясь, по квадратной бетонной дорожке вокруг шахты лифта, мимо восточного циферблата, капая кровью на ботинки и на бетон, мимо южного циферблата и западного циферблата. Глаза закрываются. Я так устал. Так хочу пить. Глаза закрываются. Я дохожу до северного циферблата, и здесь больше некуда идти, бетонная дорожка заканчивается, прегражденная высокой защитной решетчатой калиткой, обеспечивающей доступ к лифту. Я оседаю на пол и откидываюсь на металлический кожух двигателя, толкающего черные стальные стрелки северного циферблата. Минутная стрелка перескакивает на деление и, обхватив живот, зажимая ладонями рану в попытках остановить кровотечение, я отмечаю время на часах, глядя на них изнутри. Время смерти. Без двух минут девять.

Я слышу, как дверь в машинное отделение открывается и снова закрывается. Я слышу шаги Ивана Кроля. Одна его нога ступает, другая шаркает. И теперь я вижу его через сетку и стальные перекладины лифтовой шахты. Он с одной стороны машинного отделения, а я с другой. Шахта между нами. А я просто хочу спать. Теперь я так устал, что он даже не пугает меня больше. Я его не боюсь. Я зол. Я в бешенстве. Я хочу отомстить. Но я могу направить эту ярость только в свое сердце и никуда больше. Нет сил в руках, чтобы подтянуться, или в ногах, чтобы встать.

Он хромает мимо восточного циферблата, мимо южного и западного, и сворачивает за угол в мой закуток, ко мне, распростертому под северным циферблатом, к моему бесполезному проколотому телу и моим слабым костям без всякого стержня.

Иван Кроль приближается. Все, что я слышу, – это его хрипы и шарканье левого башмака, волочащегося по бетону. Вблизи он выглядит таким старым. Я вижу его морщины, борозды на лбу, похожие на сухие пустынные овраги. Его лицо покрыто фермерскими солнечными пятнами. Часть носа удалена хирургическим путем. Как может он быть настолько полон ненависти в таком пожилом возрасте?

Он шагает ближе. Шаг, подволакивание. Еще шаг, подволакивание. Третий шаг, подволакивание. И он останавливается.

Теперь Иван Кроль стоит надо мной, изучая меня, как мертвую собаку. Мертвую птицу. Мертвого синего крапивника. Он приседает, перемещая вес тела на правую ногу, чтобы уменьшить нагрузку на покалеченную левую стопу. Затем он тыкает меня рукой. Нащупывает пульс на моей шее. Раздвигает полы моего черного пиджака, чтобы лучше изучить рану в моем животе. Приподнимает мою рубашку, чтобы осмотреть рану. Толкает меня в плечо. Сжимает ладонью мою левую руку. Сжимает мой левый бицепс. Ощупывает мои кости.

Я хочу спросить его, что он делает, но слишком устал, чтобы говорить. Я хочу спросить его, считает ли он себя хорошим человеком, но мои губы не слушаются. Я хочу спросить, какой момент его жизни превратил его сердце в такое холодное и бездушное, а разум – в такой безумный.