Трент Далтон - Мальчик глотает Вселенную

«Феромоны пищевой тропы», – сказал Дрищ.

«А что такое феромоны?» – спросил я.

«Это вроде как запах со смыслом, – ответил Дрищ. – Химическая реакция, которая вызывает среди муравьев социальный отклик, и все они получают это общее знание».

«Запахи не могут иметь смысла», – сказал я.

«Несомненно, могут», – возразил Дрищ, потянулся с крыльца и сорвал пучок фиолетовых цветов с лавандового куста, росшего у мамы в саду. Он растер цветы в ладонях и поднес грубо размолотые лепестки к моему носу, и я вдохнул их аромат.

«Что напоминает этот запах?» – спросил Дрищ.

«День матери в школе», – ответил я.

«Так может, он и означает твою маму, – сказал Дрищ. – А возможно, означает этих муравьев, ползающих по ступенькам возле ее лавандового куста. Фруктовый пирог означает Рождество. Мясной пирог – «Редклиффские Дельфины» против «Виннум Мэнли» и воскресный футбол. Соленые орешки к пиву означают, что твой дядя завязал с виски в очередной раз. Мыло «Санлайт» означает карлингфордскую зиму и воспитателя в сиротском приюте, швырнувшего меня в ванну с ледяной водой, чтобы отмыть грязь с моих колен, но она не отмывалась, потому что он заставил меня стоять на коленях в грязи слишком долго, пока я драил ступени приютского крыльца. Очень похожие на вот эти ступеньки, кстати».

Я кивнул.

«Наши тропы, малыш, – сказал Дрищ. – То, куда мы идем. То, где мы были. Просто еще один способ мира говорить с тобой».

Динамик на входной двери «Юго-западной звезды» снова оживает.

– Заходи и рассказывай свою историю, Ромео.

Замок щелкает, и я спешу пронырнуть в дверь прежде, чем он опять закроется. Я вхожу в переднее фойе «Юго-западной звезды». Здесь свежо от кондиционера. На полу серо-синий ковер. Кулер для воды с белыми пластиковыми стаканчиками. Белый стол для регистрации посетителей, за которым сидит невысокая коренастая женщина в накрахмаленной белой рубашке охранника с эполетами на плечах. Она улыбается.

– Посиди здесь, и она скоро выйдет, – говорит женщина, кивая в сторону двухместного диванчика и кресла возле кулера с водой. На ее лице появляется беспокойство.

– Ты в порядке? – спрашивает она.

Я киваю.

– Ты выглядишь не вполне здоровым, – говорит она. – Твое лицо все красное и блестит от пота.

Она смотрит на мою забинтованную руку.

– Кто накладывал тебе эту повязку?

Я опускаю глаза на повязку. Она ослабла, частично сползла, а местами завязана слишком туго, как будто мне оказывал первую помощь слепой пьяница с дрожащими руками.

– Моя мама, – говорю я.

Женщина за столом с сомнением кивает.

– Возьми себе воды, – предлагает она.

Я наполняю пластиковый стаканчик и опустошаю его в два глотка, сжимая в левой руке. Наливаю еще один и выпиваю так же быстро.

– Сколько тебе лет? – интересуется женщина.

– Через пять месяцев будет четырнадцать, – отвечаю я.

Я меняюсь, женщина за столом. Внешне и внутренне. Мои ноги растут, как и прожитые мною годы. У меня уже двадцать с лишним волосков в правой подмышке.

– Стало быть, тебе тринадцать, – говорит она.

Я киваю.

– Твои родители знают, что ты здесь?

Я киваю.

– А ты слегка загулял, так? – спрашивает она.

Я киваю.

Она бросает взгляд на рюкзак, лежащий возле моих ног.

– Ты куда-то собрался? – спрашивает она.

Я киваю.

– Куда ты идешь?

– Ну, я как раз шел сюда. А потом, наверно, пойду куда-нибудь еще. Это зависит от обстоятельств.

– От каких? – спрашивает женщина за столом.

– От Кэйтлин Спайс.

Женщина улыбается, поворачивает голову, и то, на что она смотрит, заставляет меня вскочить с места.

– Ну что ж, давай поговорим, черт побери.

Я замираю, как мог бы стоять на берегу какой-нибудь тринадцатилетний ацтекский мальчик, когда впервые увидел на горизонте испанский флот.

Она идет сразу ко мне. Не к женщине-охраннику за столом. Не к кулеру с водой. Не к входной двери. Прямиком ко мне. К Илаю Беллу. У нее самое красивое лицо, которое я когда-либо видел. Я видел это лицо на краю Вселенной. Оно разговаривало со мной. Это лицо всегда говорило со мной. Ее темно-каштановые волосы стянуты сзади, на ней очки в толстой черной оправе и белая свободная рубашка навыпуск с длинными рукавами; светло-голубые «вареные» джинсы и коричневые кожаные мокасины. В правой руке она сжимает шариковую ручку и маленький желтый блокнот размером с ладонь.

Она останавливается передо мной.

– Ты знаешь Дрища Холлидея? – спрашивает она сразу в лоб.

И я застываю на две секунды, а затем мой мозг приказывает моему рту открыться, приказывает моему автоответчику включиться, но ничего не выходит. Я пытаюсь снова, но ничего не получается. Эх, Илай-Илай. Потерявший дар речи, не могущий вымолвить ни слова на краю Вселенной. Голос временно покинул меня, так же как уверенность и хладнокровие. В отчаянии я поворачиваюсь к кулеру и наливаю себе еще один стакан воды. И когда выпиваю его, моя забинтованная правая рука бессознательно начинает писать слова в воздухе. Он мой лучший друг , – пишу я в воздухе забинтованной рукой, похожей на криво выструганную дубинку. Он мой лучший друг .

– Что ты делаешь? – интересуется Кэйтлин Спайс. – Что это такое?

– Простите, – говорю я, с облегчением слыша это слово, которое наконец-то слетело с моих губ. – Мой брат Гус так говорит.

– Так – это как? – спрашивает Кэйтлин Спайс. – Ты выглядел, будто решил покрасить дом, но забыл взять кисточку.

Неужели я действительно так выглядел? Она такая смешная. Такая проницательная.

– Мой брат Гус не разговаривает. Он пишет слова в воздухе.

– Прелестно, – отрывисто бросает она. – Но у меня статья горит, так что не мог бы ты поторопиться и рассказать мне – откуда ты знаешь Дрища Холлидея?

– Он мой лучший друг, – говорю я.

Она смеется.

– Ты лучший друг Дрища Холлидея? Дрища Холлидея не видели во плоти уже три года. Большинство людей полагает, что он уже мертв. И ты говоришь мне, что он жив и здоров и дружит с… а тебе сколько, двенадцать?

– Мне тринадцать, – поправляю я. – Дрищ сперва дружил с… ну… в общем, сначала он был при мне вроде няньки.

Она качает головой.

– Твои родители позволяли присматривать за тобой осужденному убийце? – недоверчиво говорит она. – Гудини из Богго-Роуд? Величайшему беглецу из когда-либо сидевших в австралийских тюрьмах? Человеку, который с радостью продал бы обе почки тринадцатилетнего мальчика, если бы это требовалось для успешного побега? У них весьма своеобразный подход к воспитанию.

В том, как она это произносит, есть некая теплота. Юмор и жесткость тоже, но в основном теплота. Возможно, я предвзято отношусь к ней, потому что она по-настоящему похожа на девушку моей мечты, в очках с толстой оправой в стиле Кларка Кента, но во всем, что она говорит, – есть теплота. Тепло проявляется в том, как она нежно приподнимает уголок губ, тепло исходит от кожи ее щек, от ее красной помады, из глубоких омутов ее зеленых глаз, которые похожи на окаймленные лилиями озера водохранилища Эногерра, куда Лайл возил нас с Августом искупаться в день, когда мы покупали «Атари» у той семьи в Гэпе. Я хочу нырнуть в эти зеленые глаза и прокричать: «Ура!», и плескаться в мире по имени Кэйтлин Спайс, и никогда не выныривать, чтобы глотнуть воздуха.