Трент Далтон - Мальчик глотает Вселенную

Я описываю ему ее лицо. Ее походку. Ее манеру разговаривать.

Я рассказываю ему обо всем. О моем побеге из больницы, о моей встрече с Бэтменом, о возвращении в Дарру, о новом проникновении в тайную комнату и о том, что сказал мне тот человек по телефону насчет мамы.

Мой рассказ прерывается пронзительным воем, доносящимся из гостиной дома номер пять по Ланселот-стрит.

– Это что за херня такая?

– Это папа, – говорит Август.

– Он там помирает, что ли?

– Он поет, – поясняет Август.

– Звучит так, будто он с китом разговаривает.

– Он поет песню маме, – говорит Август.

– Маме?..

– Он делает так каждую вторую ночь. Под первые четыре стакана бормотухи он всячески проклинает ее, ругает последними словами. А под следующие четыре поет ей песни.

Этот странный дрожащий вой вырывается наружу через большое раздвижное окно на фасаде оранжевого кирпичного домика. В этом вое нет слов, только тоска. Безумная вокальная трель, по-пьяному слюнтяйская, невнятная и гортанная, как если бы оперный певец пытался исполнять крещендо, набив рот стеклянными шариками. Серо-голубые всполохи телевизионного экрана отражаются от стен гостиной, видимых в переднее окно.

Я оглядываю дом за секунду.

Все дома на этой улице от Жилищного товарищества, и все они построены одинаково: приземистые обувные коробки с тремя спальнями, двухступенчатым крыльцом слева и бетонным пандусом, ведущим к задней двери. Мой папаша явно не утруждал себя тем, чтобы косить газон перед домом номер пять по Ланселот-стрит. Впрочем, газон за домом он тоже не косил. Но передний газон он все же, наверно, изредка косил, потому что трава здесь мне всего-то по колено, а на заднем – чуть ли не выше головы.

– Это место – дерьмовая дыра, – говорю я.

Август кивает.

– Нам надо навестить маму, Гус, – продолжаю я. – Мы должны навестить ее. Ей нужно просто увидеть нас, и с ней все будет в порядке.

Я киваю на окно гостиной.

– Он отвезет нас к ней, – говорю я.

Август наклоняет голову в сторону, обозначая сомнение. Он ничего не говорит.

Вой усиливается, когда мы ступаем на крыльцо. «Оооооооооууууууууу». В нем боль. Мелодрама. Некая странная заливистая песнь о ночи, судьбе и смерти.

Август проводит меня через толстую деревянную входную дверь, кое-как окрашенную темно-коричневой краской. Полы в гостиной из темно-коричневых досок, неотшлифованных. Возле входа стоит кремового цвета буфет 1960-х годов, почти пустой, за исключением шести-семи старых кружек, коричневого блюда с деревянными муляжами банана, яблока и апельсина и новой металлической таблички на бампер: «ДИСЛЕКСИКИ ЛЮДЕ ТОЖИ». Фибровые внутренние перегородки в гостиной окрашены в персиковый цвет, и каждая пестрит маленькими и большими дырами и вмятинами; и эти беспорядочные дыры и вмятины перемежаются с пятнами белой краски, которыми замазаны другие подобные отверстия. На стене висит картинка в рамке – красивая женщина в белом платье сидит в лодке на пруду, воздев руки к небу; на лице у нее выражение отчаяния.

Отец не видит, что мы вошли в дом. Он где-то в углу, среди табачного дыма и наркоманской рок-музыки 1960-х годов. Он стоит на коленях на полу, в полуметре от телевизора с выкрученной в ноль громкостью и «белым шумом» на экране, опираясь локтем на белый кофейный столик, ободранный местами и являющий миру все исторические слои разноцветных лакокрасочных покрытий, похожие на внутренности полосатого леденца на палочке. Рядом с его босой правой ногой – желтый пластмассовый стакан, вроде того, из которого я глотал общеукрепляющую микстуру в начальной школе. Возле стакана – серебристый внутренний пакет из-под дешевого коробочного вина, выжатый до последней капли, скрученный, как старая половая тряпка.

Вой Роберта Белла – это попытка подпевать группе «The Doors», играющей в стереосистеме рядом с телевизором.

Папаша снова решает повыть, его голос срывается на высоких нотах и захлебывается пьяной слюной на низких. Он не поспевает за словами Джима Моррисона, поэтому просто откидывает голову назад и воет, и его родная стая полуночных волков должна скоро прибыть, судя по всему. Он тощий и костлявый, но с пивным животом, волосы цвета соли с перцем коротко подстрижены. Если Лайл всегда напоминал мне Джона Леннона, то этот человек скорее – Джордж Харрисон, изможденный и мрачный, похожий на призрака. На нем майка-«алкоголичка» и синие спортивные шорты. Думаю, ему должно сейчас быть лет сорок. Выглядит на пятьдесят. Татуировки шестидесятых годов, такие же самопальные, как у Лайла. Питон, обвивающий распятие, на правом предплечье. Гигантский корабль, возможно, «Титаник», плывущий по правой голени, под буквами «SOS».

Монстр, поющий в задымленном углу гостиной, согбенный вот так, стоящий на карачках вот так, воющий вот так. Он словно участник шоу фриков; чудовище из одной кунсткамеры с Игорем и его друзьями – Мальчиком-лобстером и Девочкой-верблюдом [29] Сценические имена реальных артистов фрик-шоу разных лет. . И налитый кровью правый глаз моего отца вращается в глазнице под набрякшим веком, похожим на кусок коричневой жевательной резинки, прилепленный к его старому потасканному лицу. И находит меня.

– Привет, папа, – говорю я.

Его лицо вздрагивает, когда он видит меня, а затем его правая рука нащупывает что-то под кофейным столиком. Он вытаскивает топорище – изящную крепкую коричневую деревянную дубинку без лезвия сверху. Он сжимает это оружие и поднимается на ноги.

– Хтооооооо… – ревет он. – Штааааа…

Его шорты слиплись от его собственной мочи. Он сплевывает сквозь зубы. Пытается что-то сказать. С трудом старается сформировать слова непослушным языком. Он шатается, глядя на меня, но восстанавливает равновесие.

– Тыыыыыыыыыы… – мычит он. Облизывает губы и повторяет снова: – Тыыыыыыы… – Он набирает в грудь побольше воздуха и продолжает: – Сууууууукааааааа, – он задыхается, пытаясь выговорить это не особо сложное слово.

А затем – быстрее, чем я могу это понять, – он вдруг шагает ко мне, высоко вскидывая топорище, готовый обрушить его на меня.

– Сууууууукааааа! – орет он.

Я застываю на месте, и мой мозг не предлагает мне лучшей защиты, чем прикрыть голову обеими руками.

Но сэр Август Безмолвный, сэр Август Смелый заслоняет меня собой. Одним точным движением сжатый правый кулак Августа врезается в левый висок папаши, заставляя этого человека с топорищем согнуться достаточно низко, чтобы Август мог схватиться обеими руками за его майку на спине и придать ему ускорение рывком, от которого тот влетает своей пьяной башкой в персиковую стену позади нас. Череп отца успевает проделать дыру в перегородке перед тем, как упасть, уже без сознания, вместе со всем остальным телом на неотшлифованный деревянный пол. Мы стоим над ним. Его губы прижаты к полу, глаза закрыты. Он все еще сжимает топорище.