Дэвид Митчелл - Утопия-авеню

«Правда? Я уехал, а она горевала? Нет – она улыбается».

– Ирония.

Ее ступня легонько подталкивает его ногу:

– Возьми с полки пирожок.

Серп луны светит в окно мансарды, на кровать под самодельным балдахином. «Небесное тело бессмертно, – говорит Джаспер луне, – но оно никогда не заключит в свои объятья другое тело».

– Хорошо, что вы приехали на гастроли в конце марта, – говорит Трикс. – В апреле я переезжаю в Люксембург. Навсегда.

– Почему?

– Выхожу за люксембуржца. Ты – мое последнее увлечение.

«Надо сказать „поздравляю“».

– Поздравляю.

– С чем? С тем, что я выхожу замуж? Или с тем, что ты – мое последнее увлечение?

– С тем, что… – «Она шутит?» – что ты выходишь замуж.

– Давно пора. Я не молодею.

– Да, не молодеешь.

Трикс поеживается. Улыбается.

– Что? Что в этом смешного?

Трикс накручивает прядь Джасперовых волос на палец.

– Ни ревности, ни «да как ты могла?», ни лишних расспросов… Ты почти идеальный мужчина.

– Мало кто из женщин с этим согласится.

Трикс издает какой-то звук – наверное, скептический.

– Интересно, откуда ты научился этой штуке… с языком?

Джаспер вспоминает Мекку, ее комнату над фотоателье. «А в Америке все еще вчера».

– А как же твой магазин?

– Продала его Нику и Харму. Они обещали по-прежнему разыскивать редкие пластинки в Бразилии и предоставлять скидки бедным студентам консерватории.

– Амстердам без тебя будет совсем другим.

– Спасибо, но Амстердам этого даже не заметит. Город очень изменился. Помнишь, как мы с тобой по ночам мечтали о будущем? А как пытались испортить свадебную церемонию принцессы Беатрикс? – Трикс проводит пальцем по ключице Джаспера. – А бесплатные белые велосипеды? Теперь их никто не чинит. Все думают, мол, пусть другие этим занимаются. Или перекрашивают их в черный цвет и забирают себе. В общем, «прово» сворачивается. Теперь появились новые революционеры, которые не любят шуток. Вопят в рупоры, цитируют Че Гевару, будто росли с ним в одном дворе: «Лучше умереть стоя, чем жить на коленях», «Не разбив яиц, омлета не приготовишь» – и все такое. Как будто позвоночник демонстранта, череп полицейского или окно старушки – то же самое, что яичная скорлупа. Нас, утопистов, потеснили те, кто предпочитает бутылки с зажигательной смесью. А я не желаю принимать в этом участия.

– А кто же будущий мсье Трикс ван Лак?

– Коннозаводчик. Постарше меня, не то чтобы Адонис, но у него хватает денег, чтобы стать моим женихом, хватает ума, чтобы по достоинству оценить умную женщину, и хватает житейского опыта, чтобы не обращать внимания на мое прошлое. – Трикс щелкает Джаспера по кончику носа. – Разумеется, его матушка не одобряет. Обозвала меня выскочкой. Я в ответ заявила, что она сама та еще попрыгунья, даром что с кислородным баллоном. Ничего, мы с ней сойдемся.

Рубиново тлеет кончик благовонной палочки. Сандаловое дерево.

– Ты каждый день будешь ездить верхом, – говорит Джаспер.

– Я каждый день буду ездить верхом, – соглашается Трикс.

Джасперу, на грани нервного срыва, предстояла двенадцатичасовая морская переправа в сопровождении верного Формаджо; затею не одобрял доктор Белл, но горячо поддерживал директор школы Епископа Илийского, утверждая, что в свое время ему, тогда шестнадцатилетнему кадету, пошел на пользу свежий морской воздух. Джаспер, изнуренный непрекращающимися попытками Тук-Тука свести его с ума, был не в силах выразить собственного мнения. Дедушке Джаспера отправили телеграмму. Он должен был встретить внука в порту Хук-ван-Холланд. Много позже Джаспер сообразил, что больше всего директор опасался, как бы безумие не настигло его подопечного на территории школы. Предпочтительнее, чтобы это произошло подальше от Свофхем-Хаус, где-нибудь в другой стране. Доктор Белл вручил Формаджо какие-то таблетки, на случай если состояние Джаспера резко ухудшится. В Гарвич их отвезли на машине. На полпути состояние Джаспера резко ухудшилось. Тук-тук-туки теперь звучали беспрерывно. Таблетки купировали приступ, но не остановили атаку. Джаспер и Формаджо взошли на борт парома «Арнем». Море штормило. Друзья сидели в салоне второго класса. Формаджо отходил от Джаспера только для того, чтобы выбросить за борт очередной пакет рвотных масс. Какие-то солдаты, на пути в Западную Германию, сначала беззлобно подтрунивали над блюющим Формаджо, над бледным как смерть Джаспером и над их дурацкой школьной формой, но потом сжалились: «Вот, глотните, бедолаги». Армейская фляжка. Чай с джином, для укрепления здоровья. «Арнем» подошел к причалу под вечерним небом. Солдаты пожелали им удачи, и мир их проглотил. Grootvader Вим ждал в «ягуаре», на стоянке, где потом построили новое здание таможни. «Я не забуду вашей доброты, – сказал он Формаджо по-английски и пояснил Джасперу: – Мы поедем прямо в лечебницу, неподалеку от Вассенара. Все будет хорошо. Все будет хорошо. Ты теперь в Голландии…»

Джаспер спускается по лестнице из квартиры Трикс, направляясь к Графграверсграхту. К десятому или двенадцатому лестничному пролету он начинает понимать, что его тело все еще в кровати, на четвертом этаже, но во сне он приближается к подземному туннелю. Там ждет старуха. Она подносит палец к губам – ш-ш-ш! – показывает на отверстие в стене. Джаспер заглядывает в него. За стеной – склеп, или каземат, или и то и другое. Тук-Тук, в церемониальном облачении, сидит на китовой челюсти: в одной руке у него нож, в другой – берцовая кость. Кость испещрена зарубками. «Как Робинзон Крузо, – думает Джаспер. – Ведет счет дням на необитаемом острове». Их взгляды встречаются. Внезапно срабатывает какой-то механизм, и Джаспер с Тук-Туком меняются местами. Теперь Джаспер – узник в самом глубоком подземелье Тук-Тукова разума, откуда не спастись и не сбежать. Даже в смерти оттуда не выбраться. Глаз за стеной – Тук-Туков глаз – исчезает. Джаспер остается в одиночестве, и теперь ему целую вечность придется водить ножом по кости, как смычком по скрипичным струнам…

…и в голове Джаспера раздается пронзительный визг металла. Он просыпается в постели Трикс под скрежет трамвайных колес за окном. Сердце колотится. Он понемногу приходит в себя, с облегчением осознает, что больше не заключен в подземный склеп. Трамвай проехал, и теперь слышно только тихое дыхание Трикс, шуршание дождя по амстердамским крышам, вздохи парового отопления в доме 81 на Графграверсграхт и шорох уходящей ночи. Трудно отличить одно от другого.

«Мы верим, что любимые не причинят нам боли…»

Колокола Остеркеркa бегло вызванивают пять печальных нот. Джаспер набрасывает коричневый махровый халат Трикс и плетется в ванную. Мази, баночки с кремами, бутылочки лосьонов. Избегая смотреть в зеркало, Джаспер ополаскивает лицо. Он ощущает то, что хочется назвать «болью перемен», но не знает, есть такое чувство или нет. Он заходит на кухню, съедает апельсин. Ставит чайник на плиту и снимает его с огня, прежде чем вода закипает, чтобы свисток не разбудил хозяйку квартиры. Садится с кружкой чая за стол Трикс. Серебряный конь смотрит на Джаспера опаловым глазом. В прошедших часах похоронены строки. Джаспер осторожно начинает раскопки.