Чарльз Буковски - Голливуд

Ко мне подошел молодой человек с диктофоном:

– Я из «Геральд икзэминер». Веду колонку «Поговорим». Как вам понравился фильм?

– А у вас есть тысяча долларов? – спросила Сара.

– Пустяки, Сара, пускай спрашивает.

– Итак, как вам понравился фильм?

– Выше среднего. Фильмы, получающие награды академии, к концу года никто уже не вспоминает. А этот будут долго крутить, больше всего в арт-хаузах. И по телевизору будут показывать, если все мы будем живы.

– Вы действительно так думаете?

– Да. И чем дольше будут его катать, тем больше потаенных смыслов будут в нем откапывать. Которые никто и не думал вкладывать. Недооценка и переоценка – норма нашей жизни.

– И алкаши так говорят?

– Говорят, пока их не замочат.

– Значит, вы даете фильму высокую оценку?

– Дело не в том, что он так хорош. Просто другие еще хуже.

– А какой из виденных вами фильмов вы считаете самым лучшим?

– «Голова-ластик».

– «Голова-ластик»?

– Да.

– А второй в вашем списке?

– «Кто боится Вирджинии Вульф?». Тут вновь появился Карл Уилсон.

– Чинаски, там внизу парень к вам рвется. Говорит, знакомый. Какой-то Джон Голт.

– Впустите его, пожалуйста.

– Благодарю вас, Чинаски, – сказал посланец «Геральд икзэминер».

– К вашим услугам.

Я откупорил вторую бутылку и налил нам с Сарой. Сара умеет замечательно держаться. Язык у нее развязывается, только когда мы остаемся наедине. И при этом пустяков она не болтает.

Но вот появился Джон Голт. Большой Джон Голт. Подошел к нам.

– Мы с Хэнком никогда не ручкаемся, – улыбнулся он. – Привет, Сара. Следишь за своим малышом?

– Да, Джон.

«Черт, – подумал я, – как много хороших ребят носит это имя – Джон».

Не выходят из моды эти библейские имена. Джон, Марк, Питер, Пол – Иоанн, Марк, Петр, Павел.

Выглядел Большой Джон Голт отменно. В глазах у него появилась благость. Благость нисходит на лучших из нас. На бескорыстных. Бесстрашных. На тех, кто не рвется в первачи.

– Отлично выглядишь, старина, – сказал я ему.

– И ты смотришься лучше, чем двадцать пять лет назад, – ответил он.

– Результат хорошего ухода, Джон.

– Витамины и здоровая пища, – добавила Сара. – Ни грамма красного мяса, никакой соли и сахара.

– Если так пойдет и дальше, Джон, глядишь, и книжки мои станут продаваться.

– Они всегда будут продаваться, Хэнк. Они доступны любому ребенку.

Большой Джон Голт. Черт побери, как же здорово он мне помог. Работая на почте, я захаживал к нему в дом, и это заменяло мне еду, сон и все прочее. Он жил на содержании у одной дамы. Дамы всегда поддерживали Большого Джона. «Хэнк, мне нельзя работать, я делаюсь несчастным. А мне хочется быть счастливым», – говаривал он.

На кофейном столике, у которого мы сидели, всегда стояла плошка, до краев наполненная пилюлями и таблетками. Угощайся.

Я сидел и сосал их, как конфетки. «Хэнк, этот кругляк тебе чердак раздербанит. Кому здорово, а кому хреново».

Волшебные то были ночки. Я приходил со своим пивком и ввинчивал колеса. Я не встречал более начитанного человека, чем Джон. Правда, читал он не по правилам, странно как-то. И вообще был странный. Может, из-за наркоты.

Где-нибудь в три-четыре ночи ему взбредало в голову пойти пошляться по помойкам. Я шел с ним. «Это мне пригодится». – «Но, Джон, это же дырявый башмак!» – «А мне надо».

Квартира его была забита всякой дрянью. Целые кучи барахла громоздились по всем углам. Чтобы сесть на диван, приходилось сперва скинуть узел какого-нибудь рванья. А стены были заклеены плакатами и газетными шапками. Что к чему – непонятно. Будто то были последние письмена последнего жившего на земле безумца. В подвале громоздились кипы книг, разбухшие от сырости, изъеденные плесенью. Их были тысячи. Все это он прочитал и остался в здравом уме. Ему, чтобы жить, из всего добра довольно было ботиночного шнурка, но в шахматы он бы переиграл кого угодно, а в драку с ним не стоило и ввязываться. Он был чудом. Я в те времена был полон жалости к самому себе, и он помог мне от нее избавиться. Мы здорово развлекались. В отсутствие жратвы я паразитировал на Большом Джоне Голте. Он был ко всему прочему и писателем. Но потом мне с этим делом повезло, а ему нет. Он мог вдруг сочинить потрясающее по силе стихотворение, а потом надолго умолкал, как будто ему нечего было больше сказать. «Я не хочу быть знаменитым, – объяснял он мне, – просто хочу хорошо себя чувствовать». Он был лучшим декламатором из всех, кого я знал, независимо от того, чужие это были стихи или его собственные. Он был прекрасен. Но потом, когда я поймал удачу, если мне приходилось упоминать где-нибудь имя Большого Джона Голта, я неизменно слышал в ответ: «Непонятно, что Чинаски углядел в этом громиле». Те, кто принимал меня вместе с моей писаниной, на дух его не терпели, и я уже начинал опасаться, что, может, сам-то для дураков пишу. Но что тут поделаешь. Птица парит в небе, уж ползает по земле, я меняю ленту на машинке.

Как же здорово вновь встретиться с Большим Джоном Голтом. Он пришел с новой дамой.

– Это Лайза, – представил он ее. – Она тоже стихи пишет.

Лайза моментально почувствовала себя своей и принялась трещать без умолку. Она болтала и болтала, а Джон молча стоял рядом. Что-то в ней было от старомодной эмансипантки. Бог с ней, конечно, но эта порода поглощает слишком много кислорода, а в зале и так было не продохнуть. Она все чего-то плела и плела про то, что они с Джоном вместе читают, например. Слыхал ли я про Бэбса Дэниша? «Нет», – ответил я. Так вот, Бэбс Дэниш – черный, а она – женщина, и когда она его читает, надевает большие серьги и ужасно возбуждается, и серьги прямо ходуном ходят, и ее брат Тип подобрал для ее чтения специальное музыкальное сопровождение. Мне обязательно надо ее послушать.

– Хэнк не ходит на вечера мелодекламации, – сказала Сара. – Но я слышала Бэбса Дэниша, и он мне очень понравился.

– Мы с Джоном и Бэбсом выступаем в следующую среду, придете?

– Приду, наверное, – сказала Сара. И она, наверное, придет.

Тут я внимательно посмотрел на Джона Голта. Он выглядел очень дружелюбным и добрым, но в глубине глаз я заметил боль, которой раньше не было. Для человека, желающего быть счастливым, он выглядел не вполне соответствующим образом. Он скорее походил на шахматиста, потерявшего в дебюте задарма две пешки.

Неожиданно вернулся человек из «Геральд икзэминер».

– Мистер Чинаски, – сказал он, – позвольте задать вам еще один вопрос.

Я познакомил его с Лайзой и Джоном.

– Джон Голт, – сказал я, – величайший неоткрытый поэт Америки. Он помог мне в те времена, когда весь мир от меня отвернулся. Я хочу, чтобы вы проинтервьюировали Джона Голта.

– Согласны, мистер Голт?