Салман Рушди - Два года, восемь месяцев и двадцать восемь ночей

Зумурруд, Забардаст, Аасмаан Пери – Принцесса Молний. Долго ли длился их флирт? Джинны не умеют толком измерять время. В мире джиннов время не столько проходит, сколько пребывает. Это люди – рабы часов, время их горестно кратко. Тени облака, мчащиеся прочь, унесенные ветром. Вот почему Забардаст и Зумурруд поначалу поверить не могли, что Дунья взяла себе это имя, а вместе с именем и любовника-человека, к тому же немолодого, философа Ибн Рушда. В последний раз они пришли к ней, оба вместе, пытались образумить. «Если тебя привлекает интеллект, – сказал Забардаст, – могу тебе напомнить, что во всем Перистане ты не сыщешь лучшего знатока магических искусств, чем я». «Разве магия – раздел этики? – отвечала она. – Разве колдовские трюки подвластны разуму?» – «Добро и зло и все, что относится к разуму – человеческие паразиты, точно блохи на собаке, – возразил Забардаст. – Джинны ведут себя, как вздумается, не заморачиваясь банальностями зла и добра. А Вселенная, как всякому джинну известно, иррациональна». Она повернулась к нему спиной, и горечь, давно уже копившаяся в джинне, переполнила его, словно поток. «Твой мужчина, философ твой, твой премудрый глупец, – забранился Зумурруд. – Ты хоть понимаешь, что скоро он умрет, а я буду жить если не вечно, то еще очень большое время». «Ты говоришь так, словно это великое благо, – отвечала она. – А мне год жизни Ибн Рушда дороже твоей вечности».

С тех пор они стали ее врагами, и, поскольку она унизила их, предпочтя человека, подобного мухе – срок жизни его один день, а потом он умирает навеки, – джинны пуще прежнего возненавидели человечество.

А пока она припоминала свою юность, мистер Джеронимо изнутри повести о ее полудетском флирте проник в память о своей единственной истинной любви. Элла Эльфенбайн, его красотка-болтунья, добрая ко всякому пришельцу, гордящаяся своей внешностью, обожающая своего отца Бенто – он значил для нее больше, чем муж, казалось порой мужу. По пять раз в час день напролет она звонила Бенто до самой его смерти и каждый раз, здороваясь и прощаясь, произносила: «Я тебя люблю». Только после его смерти она сказала Джеронимо: «Ты все, что у меня есть», прежде – никогда. Нелепо ревновать дочь к отцу, яркому, лихому, порой нарушающему законы, с улыбкой Джокера, того развеселого злодея, что постоянно находит способы перехитрить Бэтмена. И все же порой я ничего не мог с собой поделать, признался себе мистер Джеронимо, он и сейчас ничего не мог с этим поделать, она даже сумела умереть точно так же, как Бенто, отыскала себе молнию в точности как он.

А что я делаю здесь и сейчас? – спросил он себя. – Обнимаю сверхъестественное существо, волшебную царицу молний, властительницу и воплощение сил, которые сгубили мою любимую, и бормочу ей в ухо слова любви, словно я готов полюбить то, что убило мою жену, шептать ей, здороваясь и прощаясь: «Я тебя люблю» – царице сил, которые уничтожили мою Элли. Так что же это говорит обо мне, кто таков я, если так? Уши у нее, кстати, без мочек, как и у меня. Древнее существо из страны фантазий, которая говорит, что она моя праматерь, соберись, сказал он себе, ты погрузился в иллюзии, ногами ты вернулся на землю, но голова ушла далеко, далеко в небеса. Но сколько он ни пытался мысленно удержать ее, Элла растворялась, ускользала в небытие, а теплое тело в его руках сделалось плотным и реальным, хотя он и знал, что оно состоит из дыма.

Ему нехорошо, сообразил он. Сердце громыхало в груди, голова кружилась от разреженного воздуха горы Каф, нарастала высотная мигрень. Затем мысли обратились к его утраченному ремеслу, которое казалось уже целиком его утраченным «я», к вилле Ла-Инкоэренца, столь прекрасной, пока не обрушилась буря, он вспомнил свои занятия – копать, полоть, сажать, подстригать изгороди, вспомнил битву с сурками, поедавшими рододендроны, торжество над древесными паразитами, строительство лабиринта, камень на камень, крупный пот на лбу, счастливая усталость тянет мышцы, дни славной работы в солнце, и в дождь, и в мороз, зимой и летом, один жаркий день за другим, снегопад за снегопадом, тысяча один акр, лиман, холм, где его жена лежала под колышущейся травой. Ему хотелось вернуться назад, в пору невинности, до того, как удары молний и небывалости разрушили мир. Ностальгия – вот как назывался его недуг.

Он томился по своему дому, затерянному не только в пространстве, но и во времени. Дом тоже постигла небывалость, и он нуждался в выправлении. Голубой Жасмин и сестра Альби, Оливер Олдкасл и Госпожа Философ – все они остались висеть в лестничном проеме в том «Багдаде» (без h ), словно замерший кадр мультфильма, нужно было вновь запустить эту пленку. К двум из этой четверки он был привязан, а двое стали ему врагами, но все четверо заслуживали спасения, избавления от небывалостей, и город тоже, и страна, и весь человеческий мир. Потайной край с замками-полумесяцами, охраняемый всполохами молний, эта притча о влюбленных джиннах и умирающих царях, колдовские шкатулки, разматывающие повесть за повестью в ловких руках шпиона – все не по нем. Он обитатель нижнего мира, довольно с него волшебных высот.

И мы, оглядываясь, видим его словно бы на огромном расстоянии, погруженного в свои фантазии, застывшего в неподвижной живой картине из трех фигур: там тоже нелегко сколько-нибудь отчетливо разглядеть его среди укутанных тучами башен и дивных дворцов. Нам тоже хочется поскорее вернуть его на Землю, вместе с новой возлюбленной, пусть она и джинния. История их любви – а это была, пусть и быстротечная, но история любви – внятна лишь нам, обитателям нижнего мира. Там, наверху, это было нечто легковесное, летучее, как сон. Та подлинная история любви, та, у которой есть в наших глазах смысл и вес, явится, облаченная в войну. Ибо наше будущее тоже, в том месте, в том прошлом, постигла небывалость, и мы, родившись намного позже и о том размышляя, понимаем, что не стали бы теми, кто мы есть, не вели бы ту жизнь, какой мы живем, если бы эти двое не вернулись на Землю, чтобы все исправить, то есть исправить настолько, насколько это возможно, если, конечно, мы живем в правильном времени, как мы утверждаем, а не просто в другой разновидности неправильного.

От китайской шкатулки в нарастающем безумном ритме отшелушивался слой за слоем, и каждый раз новый голос принимался рассказывать новую историю, но ни одна история не добиралась до конца, потому что шкатулка набредала в незаконченной истории на очередную вставку, покуда не стало казаться, что к подобным отступлениям и сводится принцип мироздания, что единственный подлинный сюжет – то, как сменяются сюжеты, а как жить в безумии, где ничто не остается самим собой долее пяти минут кряду и ни один рассказ не будет завершен, какой может быть тут смысл – лишь абсурд, бессмыслица и может стать единственным смыслом, за который уцепишься. То это был рассказ о городе, в котором люди перестали верить в деньги, они продолжали верить в Бога и страну, потому что истории о них казались надежными, но кусочки бумаги и пластика, разумеется, не имели никакой цены; и тут же внутри этой истории началась (но тоже не продолжилась) история мистера Икс, который, проснувшись однажды утром, вдруг по неведомой причине заговорил на языке, никому из окружающих невнятном, и язык менял его характер, всю жизнь мистер Икс был человек угрюмый, а теперь, чем непонятнее становилась его речь, тем охотнее он болтал, смеясь и жестикулируя, поэтому люди стали относиться к нему гораздо лучше, чем в пору, когда хорошо понимали его слова; и только история сделалась интересной, как со шкатулки сдуло еще слой, и сюжет поменялся вновь.