Array Коллектив авторов - Много добра, мало зла. Китайская проза конца ХХ – начала ХХI века

– Глядите! Глядите! – со вздохом вся площадка колыхнулась и словно бы заходила волнами. – Глядите, он на ноги поднялся!

– Неужели он покончить с собой собирается? Зачем же нужно было обязательно приходить в Первую школу, чтобы свернуть себе шею?

– Видать, в прошлый раз у него не получилось сломать себе шею, а теперь, хоть он и проспал пару лет, но мозги у него до сих пор так и не выправились…

Прибыли бойцы НОАК и, вставши кругом перед зданием, растянули огромную камуфляжную сетку, во всех ячейках которой были приделаны искусственные листья и пучки травы. Ну, теперь-то все будет хорошо, главное только, чтобы «он» прыгал в нужную сторону.

«Он» поднялся на ноги и стал созерцать далекие дали, вглядываясь куда-то за край горизонта и словно бы намеренно игнорировал огромную толпу людей, собравшуюся у здания внизу. Лето еще не началось, он был одет в белую рубаху и оттого казался особенно бесприютным и осиротелым. Я вспомнила те белесые расплывчатые силуэты, которые раньше мне часто снились, вспомнила, что однажды они мне привиделись как зубы, в ряду которых недоставало одного собрата. Теперь понятно, что этот зуб-фантом, по-видимому, сбежал прямо на крышу четырехэтажного здания… В сумбурном гуле голосов я вдруг стала абсолютно невесомой, едва-едва ощутимой, и лишь сознание мое оставалось еще активным. В таком наваждении меня вдруг обуяло альтруистическое стремление – помогать людям и полагать это величайшей для себя радостью. Я закрыла глаза, сомкнула губы и – одним рывком оторвавшись от земли, взлетела на конек жестяной крыши.

Весеннее солнце светило нестерпимо ярко, на деревцах только-только начали пробиваться первые нежные листочки, и оттого казалось, что деревья окутаны тончайшей изумрудно-зеленой вуалью. Лица людей были едва различимы, сверху были видны только их головы – колышущееся море черных волос, досадно, но у меня никак не получалось разглядеть, где же в этой толпе стою я сама.

– Что ты вмешиваешься в чужие дела? – недовольно попрекнул меня сын покойного директора. – Я совсем не собираюсь отправляться на тот свет, просто я еще не придумал, как следует жить дальше.

– Но забраться на крышу, чтобы обдумывать этот вопрос, не кажется ли вам это странным?

– А кто сказал, что этот вопрос нельзя обдумывать на крыше? – рассердился он.

Ответить было нечем, и мне подумалось, что стоит только раскрыть рот, как я сразу выставляю себя совершеннейшей тупицей. Видать, я до полного обалдения зубрила математику и физику, и сейчас мой мозг еще слишком переутомлен, мысли постоянно стремятся куда-то упорхнуть, и поэтому абсолютно не получается прийти к какому-нибудь дельному решению. И теперь, когда я собралась поразмыслить своей собственной головой, у меня выходило только что-то совершенно бессмысленное и безнадежное. Пребывание на крыше, открытой тысячам взоров, очень угнетало меня, и мне постоянно думалось, что было бы куда лучше оставаться безучастным зрителем в этой толпе любопытствующих, что было бы куда приятнее потонуть без остатка в этом необъятном море людей. Но в то же время мне не хотелось возвращаться обратно безо всякого результата. Поэтому я ему предложила:

– Если вы и дальше будете так предаваться размышлениям, то вовсе не обязательно, что придете к какому-нибудь дельному выводу. Давайте мы с вами все-таки попробуем, посмотрим, получится ли у нас взлететь?

Он него по-прежнему сильно воняло кроликами, поэтому мне пришлось пересиливать себя, но, тем не менее, я взяла его за руку, и мы вместе воспарили ввысь… Мы плавно реяли в воздухе, описывая мерные круги над спортивной площадкой, которая – из-за цвета волос собравшихся там людей – казалась иссиня-черной.

Неожиданно я почувствовала, как слабеют мои руки, а кончики пальцев начинает покалывать от онемения… и тут вновь очутилась в самой гуще разгоряченной и взволнованной толпы.

Каждый раз, когда сын прежнего директора появлялся перед воротами средней школы № 1, старичок-охранник с криком и бранью бросался к нему наперерез, не пуская во внутренний двор. Однажды он проскользнул-таки внутрь и вошел, подобно блуждающему духу, в старое здание, но был пойман в тот момент, когда уже начал было подниматься по лестнице. Папа дома сказал:

– Вот уж любители по пустякам переполох устраивать! Пустили бы его посидеть маленько на крыше, ничего страшного не случилось бы!

Но люди не пускали его в Первую школу и, тем более, не подпустили к тому старому зданию. Впрочем, он тоже отнесся к этому с безразличием и, как ни в чем не бывало, молча удалился.

Еще через некоторое время мы узнали, что Летучая Мышь умер при каких-то путаных обстоятельствах и был погребен где-то на бескрайних просторах Великой северной целины.

Тогда нам с Ань У еще оставался целый год до окончания средней школы старшей ступени [59], но мы уже загодя начали ощущать некоторое беспокойство. После окончания школы всем нам как «образованной молодежи» надлежало отправиться в деревню на трудовое воспитание. Выпускников Первой школы, по большей части, направляли в деревни нашего же уезда селиться в производственных бригадах. Глядя на то, как некоторые бедолаги из соседних домов, проторчав в деревне уже восемь лет, так до сих пор не могут вернуться в город, никто из нас не хотел уезжать в глубинку. Но мысль о том, что придется снова жить рядом с Ань У в одной и той же народной коммуне, не говоря уже о том, чтобы быть в одном производственном корпусе [60], была для меня абсолютно невыносима, и поэтому я была согласна ехать куда угодно, лишь бы только одна:

– Пустите меня одну, хоть бы даже на Великую северную целину!

С каждым днем Ань У все сильнее и сильнее раздражал меня, он, можно сказать, превратился в моего главного противника. Когда я находилась дома, то каждую минуту готова была сорваться от копившегося недовольства. Мне казалось, что я живу, напялив неуклюжий допотопный ватник, и моя жизнь совершенно не стоит того, чтобы придавать ей хоть какое-то значение. Каждый раз, стоило мне прийти домой хоть на полчаса позже, они, задыхаясь от негодования, сразу же набрасывались на меня и не давали прохода. Отец с руганью обрушивался на меня, а мать, вторя ему, закатывала шумный скандал, крича до хрипоты и требуя, чтобы я созналась, что совершила что-то абсолютно, по их мнению, непотребное.

– Который сейчас час?! – орал папа, сотрясая прямо у меня перед глазами будильником «лошадиное копыто» [61]. – Ты мне хорошенько посмотри, который теперь час?!

Мне это все уже смертельно опостылело, но в то же время они казались мне такими жалкими и беспомощными, что отвечать им совершенно не хотелось. Тут отец как взмахнет рукой и как грохнет «лошадиную копыто» об пол – хрясть! – во все стороны разлетелись блестящие осколки.