Джеймс Клавелл - Гайдзин. Том 1

– Лучше бы нам почитать сонно-дзёи , лучше бы ты позволил мне остаться, лучше бы мы сожгли Иокогаму; Акимото прибывает сегодня, мы легко могли бы это сделать.

– Мы сделаем это, когда ты вернешься. Если ты останешься сейчас, ты совершишь ошибку, эта женщина отняла у тебя голову и сделала тебя опасным, для тебя самого, для твоих друзей и для сонно-дзёи .

– А как насчет тебя, Хирага? Гай-дзины отняли у тебя твою голову, ты судишь теперь как они.

– Нет. Говорю тебе в последний раз.

Не боясь еще сильнее разозлить Хирагу, Ори выпалил:

– Ты видел, какая мразь эти гайдзины, пьяные, отвратительные, дерутся между собой, как звери, копошатся в грязи Пьяного Города – и об этих людях ты хочешь узнать больше? стать, как они?

– Уходи!

С той же злостью Ори взял свой короткий меч и «дерринджер». По совету Райко он смешался с ежедневной процессией слуг, отправлявшихся на рынок в Канагаву, где покупались лучшие продукты и лучшее саке. Вместе с ними он прошел через заставы у Ёсивары и у Поселения; люди из Сыскного ведомства все еще мелькали среди стражников, заставляя их нервничать не меньше, чем крестьян. На полпути к Канагаве, пока движение на дороге еще оставалось плотным, он, не привлекая ничьего внимания, выскользнул из толпы и пробрался к берегу. Там он подкупил рыбака, который отвез его на своей лодке к дальнему концу Поселения, рядом с Пьяным Городом, и спрятал его до темноты.

Я все делаю правильно, думал он с полной убежденностью, легкий ветер с моря разгонял ночных насекомых. Эта женщина – идеальная мишень для сонно-дзёи . Что бы там ни говорил Хирага, у меня, наверное, никогда уже не появится другой возможности сбросить ее чары. Да, она околдовала меня. Должно быть, она ками, лесной дух, женщина-волчица, возродившаяся в обличии гайдзинов, ни одна другая женщина, будучи девственной и одурманенной лекарством, не смогла бы принимать мужскую плоть с такой страстью, ни одна не смогла бы заставить мужчину испытать то, что испытал я, или поселить во мне желание, которое доводит меня до исступления.

Сегодня она станет моей во второй раз. Потом я убью ее. Если мне удастся бежать – карма. Если не удастся – карма. Но она умрет от моей руки.

Пот стекал по его лицу и спине. Он снова сосредоточился, наблюдая за девушкой через щель: она была так близко, что, не будь стены, он мог бы дотянуться до нее рукой. Она забралась на постель; ночная рубашка ничего не скрывала. Служанка увернула фитиль в лампе, оставив лишь маленький теплый огонек.

– Спокойной ночи, мисси.

– Спокойной ночи, А Со.

Радуясь, что осталась одна, Анжелика уютно устроилась под покрывалом, наблюдая за причудливыми тенями, которые отбрасывало танцующее на сквозняке пламя лампы. Ее голова удобно покоилась на руке. До Канагавы она никогда не боялась темноты и быстро погружалась в сон, чтобы проснуться свежей и отдохнувшей. После Канагавы все изменилось. Теперь она требовала, чтобы ночник горел возле нее всю ночь. Сон приходил трудно. Вскоре неотвязные мысли завели ее в лабиринт диких предположений. Руки невольно потянулись к груди. Не стала ли ее грудь чуть полнее, чем вчера, а соски более чувствительными? Да, да, так и есть… нет, это все мое воображение. А живот? Он как будто стал круглее? Нет, мне показалось, и все же…

И все же разница во мне огромна, как между жизнью на земле до Рождества Христова и после него, и по меньшей мере один раз в день я гадаю, кто бы это был: мальчик или девочка? Или дьявол, похожий на своего отца. Нет, мой ребенок не мог бы быть дьяволом!

Дьявол. Это напоминает мне, что сегодня пятница, и через два дня я должна идти в церковь и снова исповедоваться. Сколько я их ни повторяю, слова не становятся легче. Как я теперь ненавижу исповедь, как отвратителен мне отец Лео, такой толстый, грубый, пропахший табаком, развратный старик. Он похож на исповедника тети Эммы в Париже – древнего шотландца, от которого всегда разило виски и чей французский был так же сален, как его сутана. Мне повезло, что ни она, ни дядя Мишель не были фанатиками, просто обычными католиками, ходившими в церковь по воскресеньям. Интересно, как она сейчас и бедный дядя Мишель. Завтра же я поговорю с Малкольмом…

Дорогой, чудесный Малкольм, он был таким милым сегодня вечером, таким сильным и мудрым, и, о, как я хотела его. Я так рада, что могу говорить с ним, какое счастье для меня, что тетя Эмма отказалась учить французский, поэтому мне пришлось выучить английский. Поразительно, как она смогла прожить в Париже столько лет, не зная ни слова по-французски, и что это нашло тогда на дядю Мишеля, что он женился на ней и обрек себя на такие муки? Хотя я люблю их обоих, но одевается она так безвкусно, а он такой обыкновенный.

Любовь! Так он мне всегда отвечал, и она тоже; и еще то, что они встретились, когда он отдыхал летом в Нормандии. Она была актрисой в бродячей шекспировской труппе, он – мелким чиновником. Это была любовь с первого взгляда, всегда говорили они, и рассказывали мне, какой она была красавицей и как красив был он. Потом они вместе убежали, поженились через неделю – все было так романтично, только с тех пор они не были особенно счастливы.

А мы будем, Малкольм и я. О да, и я буду любить Малкольма, как должна любить мужа современная жена, у нас будет много детей, они будут воспитываться в католической вере, он не станет возражать, он ведь тоже не фанатик: «Честное слово, нет, Анжелика. Разумеется, свадьба пройдет по протестантскому обряду, мать даже слушать не захочет ни о чем ином, в этом я уверен. После мы можем устроить и католическую церемонию, тайно, если ты пожелаешь…»

Ничего, что она будет тайной, эта церемония и будет их настоящим бракосочетанием – не как первая. Святая Мать Церковь примет наших детей в свое лоно, бо́льшую часть года мы все будем жить в Париже, он будет любить меня, я буду любить его, и мы будем восхитительно заниматься любовью, думала она, и ее сердце приятно застучало, когда она отпустила свои мысли на свободу. Погружаясь все глубже и глубже в прошлое. И тогда, поскольку вечер прошел чудесно и она чувствовала себя чудесно и в полной безопасности, она позволила приятным обрывкам того сна вернуться к ней.

Отчетливых воспоминаний у нее не осталось. Боль и негодование растворили в ее сознании наслаивающиеся одно на другое эротические видения. Легкое жжение, превратившееся потом во всепроникающее тепло. Осознание, но без осознания. Ощущение, но без ощущения, сильных рук, сжимающих ее в объятиях, никогда ранее не испытанная чувственность и раскрытость, охватившие ее; голова, тело, жизнь – упоительно свободные, и можно отбросить всякую сдержанность, наслаждаться каждым мгновением, потому что это был… просто сон.