Лесли Уолтон - Светлая печаль Авы Лавендер

В небольшом районе центрального Сиэтла они оказались из-за каменного разваливающегося здания с покатой крышей в стиле Тюдоров. Дом был через дорогу от школы, куда, как представлял Коннор, пойдут их дети и где на окна наклеят неумело раскрашенные отпечатки их ладошек. Заморосил дождик, и Коннор поднял лицо к небу. Невероятно, но в Сиэтле дождь ощущался по-другому. Бесформенные капли падали на каждую часть его тела, пропитывая ресницы и затекая в ноздри. В этот самый момент Коннор увидел дом на холме.

Тот стоял поодаль, на возвышенности, которой оканчивалась главная улочка этой округи, Вершинный переулок, там, где брусчатый камень уступал место грунту и гравию. Дом был выкрашен под цвет блеклой могильницы. Его опоясывала белая терраса и венчала башня с куполом. В комнатах второго этажа были огромные эркерные окна. По крыше шла вдовья дорожка с балконом, повернутым к Салмон-Бэю. Во дворе цвела вишня: крыльцо было усеяно розовыми соцветиями с чахлыми пожелтевшими краями.

По соседству располагались всего два дома. Один принадлежал человеку по имени Амос Филдз, а в другом хранились черные платья вдовы Мэриголд Пай. Обоих домов не было видно за разросшимся рододендроном и кустами можжевельника.

Никто из путешественников, державших путь в более известный городок Баллард, не делал остановки в этом уединенном уголке. По правую сторону Вершинного переулка находились почта, аптека и кирпичное здание начальной школы. По левую – лютеранская церковь с аскетичными стенами и жесткими деревянными скамьями. Еще там был заброшенный магазин, в котором когда-то торговали свадебными тортами и куда голодные жители в недалеком будущем будут приходить за свежим хлебом и булками, вручную замешенными Коннором Лавендером.

Переезд Лавендеров прошел скромно – ведь из мирских вещей единственным нужным предметом была трость Коннора. Перевезли они и жестянку от леденцов, наполненную голубым пеплом, и обувную коробку с останками желтой птички. Пьерет, особо не отличавшаяся эмоциональной устойчивостью даже в человеческом обличье, не вынесла утомительной поездки на поезде через всю страну. Обоих похоронили за новым домом на пустой садовой клумбе – надгробием послужил большой речной камень.

Эмильен прошлась по дому, переваливаясь под тяжестью выросшего живота. Она и не думала, что так скоро забеременеет, – до отъезда из Манхэттена она была с мужем всего однажды, а в поезде, где тесно и толком не помоешься, ни один из них за время пути инициативы не проявил.

Только когда они добрались до Миннесоты, Эмильен задумалась, не беременна ли она. На середине пути через Северную Дакоту Эмильен нашла слова, которые выражали ее чувства, такие как «расстроена», «выведена из себя», «обманута». Когда наступило время сообщить Коннору – где-то между Кер д’Аленом и Споканом, – она выбрала другие фразы. От радости он расплакался.

Проведя рукой по краю чугунной раковины, Эмильен переместилась в столовую, в которой стояли встроенные шкафы с витражными дверцами. Прислушиваясь к скрипу деревянных половиц, она прошла из столовой в холл и из прихожей к лестнице. В углу гостиной стоял клавесин – Коннор переправил его из Манхэттена. Эмильен не собиралась к нему прикасаться. Ей хотелось наблюдать, как на нем собирается пыль и от старости желтеют клавиши. Но настырная вещица, нахально отказавшись ветшать, продолжала глянцево сиять и, как ни странно, не фальшивила.

Соседи отнеслись к Эмильен, как обычно относятся к «не таким, как все». Конечно, дело здесь не ограничивалось отведением глаз, как от неприглядной бородавки или от покрытого рубцами пальца. В Эмильен Лавендер странным было всё. Для нее указать на луну значило накликать беду – впрочем, то же означала упавшая метла. А когда вдова Мэриголд Пай начала втихаря мучиться бессонницей, Эмильен явилась к ней одним утром на порог с венком пионов и настоятельно рекомендовала надевать его на ночь для хорошего сна. Вскоре произносимое шепотом слово «ведьма» стало преследовать Эмильен, куда бы она ни пошла. А водиться с местной ведьмой – все равно что накликать беду пострашнее, чем от луны. Поэтому соседи нашли единственно возможный выход – Эмильен Лавендер они вообще избегали.

К счастью, в Конноре они изъяна не нашли – его жена в булочной-пекарне почти не бывала, – и магазинчик процветал. Успех Коннора можно отнести на счет целого ряда вещей. Конечно, немалую роль сыграло местоположение: ни один прихожанин по пути из церкви домой не мог отказать себе в удовольствии заглянуть в булочную, в особенности в те воскресенья, когда пастор Трэйс Грейвз осенял их святым причастием. Тело Христово своим чередом, а после утреннего исполнения лютеранских гимнов ломтиком черствого хлеба не насытишься. Если уж на то пошло, свежеиспеченные буханки белого на закваске и ржаного, выставленные в витрине булочной, после службы казались драгоценными и еще более заманчивыми.

Многие старательно не признавали того, что Эмильен тоже, безусловно, сыграла роль в успехе пекарни, пусть и незримо. Она обладала безупречным вкусом и знала толк в красивом оформлении, удачных тканях и расцветках – а как же, она ведь француженка! Полагаясь на природные способности, для стен она выбрала сливочно-желтую краску, а на окна – белые кружевные занавески. На выложенном черно-белой плиткой полу она расставила столы и стулья из кованого железа, где сидели клиенты, наслаждаясь утренней булочкой в сахарной глазури и витающими в воздухе ароматами ванили и корицы. И хотя все эти ингредиенты входили в состав рецепта успешной булочной, но процветала пекарня Коннора благодаря тому, что тот был выдающимся пекарем.

Учился он у отца, который взял изувеченного сына под свое крыло и передал ему все, что нужно знать о кормлении нью-йоркских полчищ: как приготовить черно-белое печенье, бисквитный торт, эклеры с ромом и кремом. Когда Коннор женился на Эмильен Ру и переехал в Сиэтл, он привез с собой все те же рецепты и с особым шиком предлагал их жителям Вершинного переулка, которые утверждали, что никогда прежде таких изысканных десертов не едали.

И так получилось, что бóльшую часть времени Коннор проводил в пекарне, пока Эмильен коротала часы в их огромном доме, волоча свое неугомонное чрево из комнаты в комнату в ожидании, когда вернется муж. Когда наступит вечер. Когда пройдет время. Месяцы сменяли один другой: Эмильен видела, как пожелтевшие листья вишни в саду преют под осенним дождем. Видела, как матери ведут детей в школу, как меняется ее собственное тело, с каждым днем превращаясь во что-то чужое и абстрактное, будто больше ей не принадлежащее.

Во время беременности Эмильен испытала сильное одиночество, хотя никогда не была одна: ни в день, когда выходила за Коннора, ни когда отказалась покинуть тихий рай тесного спального вагона, ни даже когда ропот со словом «ведьма» поднимался над землей по всей округе и сквозь открытые окна проникал в дом. Они всегда были здесь. Он со своей потребностью говорить, несмотря на отстреленное лицо, и она с впадиной на том месте, где когда-то билось сердце, иногда с младенцем на руках – тем иллюзорным младенцем с разноцветными глазами. И потом была еще канарейка.