Rosette Rosette - Девушка с запретной радуги

– Возьмите паузу. Это помогает понять, что происходит, – пылко объяснила я.

– И чем я буду заниматься? Немного джоггинга? Путешествие на машине? Или, может, поиграть в теннис? – сарказм в его голосе был настолько острым, что буквально раздирал меня. Мне казалось, что я чувствую липкое тепло текущей из ран крови.

– Существуют не только физические увлечения, – сказала я, наклоняя голову. – Вы могли бы немного послушать музыку. Или почитать.

Похоже, он был готов убить меня, как человека, который посоветовал худшую галиматью из всех возможных. Но глаза его внимательно рассматривали меня.

– Музыка… Неплохая идея. Тем более у меня нет лучшей. – Он указал мне на проигрыватель, стоящий на самой верхней полке библиотеки. – Достаньте его, пожалуйста.

Я залезла на стул и спустила проигрыватель вниз, разглядывая детали.

– Потрясающе! Он настоящий, правда?

Он кивнул, и я поставила его на письменный стол.

– Я всегда увлекался старинными вещами, хотя, конечно, этот достаточно современный. В красной коробке Вы найдете виниловые пластинки.

Я остановилась перед библиотекой с вытянутыми по бокам руками. На той же полке, где раньше стоял проигрыватель, находились две темные коробки одинаковых размеров. Я провела языком по сухим губам, почувствовав, как пересохло в горле.

– Поторопитесь, синьорина Бруно, – нетерпеливо позвал он меня. – Я понимаю, что я никуда не хожу, но это не значит, что Вы должны быть такой медлительной. Вы что, черепаха? Или берете уроки у Кайла?

«Я никогда не смогу привыкнуть к его сарказму», – гневно подумала я, поспешно раздумывая над тем, поведать ему о моей несуразной аномалии или избрать более легкий путь, как я это делала раньше? Или взять коробку наугад в надежде, что она окажется красной? Я не могла открыть ее и посмотреть содержимое, потому что коробки были заклеены широкой лентой скотча. Но при мысли об ужасных шутках, предметом которых я стану, если открою правду, я передумала. Я поднялась на стул, взяла одну коробку и поставила ее на письменный стол, не глядя на него.

Я слышала, как он роется в ней, молча. Удивительно, но это оказалась именно красная коробка, и я снова начала дышать.

– Вот он, – протянул он мне диск Дебюсси.

– Почему именно Дебюсси? – спросила я.

– Потому что я по-новому взглянул на Дебюсси с тех пор, как узнал, что Ваше имя было выбрано в его честь.

От простоты его ответа у меня перехватило дыхание, а сердце корчилось среди острых, словно терновник, надежд. Потому что эти слова были слишком прекрасными, чтобы поверить в них.

Я не умела видеть снов. Возможно, потому, что мой мозг еще с рождения понял то, что мое сердце отказывалось понимать: сны никогда не станут реальностью. По крайней мере, мои.

Музыка заполнила пространство комнаты. Сначала тихо, а потом все громче, пока, наконец, не стала волнующей и пленительной.

МакЛэйн закрыл глаза, откинувшись на спинку кресла, вслушиваясь в ритм и присваивая его себе, словно совершая разрешенную кражу.

Я взирала на него, пользуясь тем, что он не смотрел на меня. Он выглядел неимоверно молодым и хрупким в тот момент. Казалось, что легкий ветерок способен унести его прочь от меня. Я тоже закрыла глаза от этой неприличной и глупой мысли. Он не был моим. И никогда не мог им стать. В инвалидном кресле или нет. Я должна понять это, должна быть благоразумной, безропотно смиренной, должна прийти к душевному равновесию. Я не могу поставить под угрозу клетку, в которой я добровольно заперла себя. Не могу рисковать ради простой фантазии, несбыточной мечты, достойной подростка, и обрекать себя на ужасные страдания.

Музыка, пламенная и опьяняющая, прекратилась.

Мы открыли глаза в одно и то же мгновение. В его взгляде вновь появился привычный холод. Мой же взор был мечтательным, сонным.

– Таким образом книга не продвинется дальше, – произнес он. – Уберите проигрыватель, Мелисанда. Я хотел бы немного пописать. Или точнее переписать все. – Потом он одарил меня ослепительной улыбкой: – Идея с музыкой была гениальной. Спасибо.

– Но Вам не кажется… Я не сделала ничего особенного, – пробормотала я, избегая его взгляда, той глубины, в которой я имела все шансы затеряться.

– Нет, Вы на самом деле не сделали ничего особенного, – подтвердил он, опустив меня ниже плинтуса. – Вы особенная, Мелисанда. Вы, а не то, что Вы говорите или делаете.

Его глаза как обычно пытались поймать мой взгляд. Он поднял бровь с иронией, которую я уже очень хорошо знала.

– Спасибо, синьор, – смиренно ответила я.

Он рассмеялся, словно я рассказала ему анекдот. Он не обижался на меня. Я казалась ему забавной. Возможно, это лучше, чем ничего. Я мысленно вернулась к нашему разговору, состоявшемуся несколько дней назад, когда он спросил меня, согласилась бы я отдать ноги или душу ради любви. Тогда я ответила, что никогда не любила, а потому не знаю, как бы я поступила. Теперь же я осознавала, что могла бы ответить ему на тот сложный вопрос.

Он придвинул к себе компьютер и начал писать, закрывшись от меня в своем мире. Я же вернулась к своим обязанностям, хотя мое сердце дрожало. Влюбиться в Себастьяна МакЛэйна было равносильно самоубийству. А у меня не было желания становиться камикадзе. Правильно? Я была здравомыслящей девушкой, практичной, разумной, неспособной видеть сны. Даже с открытыми глазами. Или я была такой до настоящего момента..?

– Мелисанда?

– Да, синьор? – повернулась я к нему, удивленная его обращением. Когда он начинал писать, он абстрагировался от всего и всех.

– Мне хочется, чтобы здесь были розы, – произнес он, указывая на пустую вазу на письменном столе. – Попроси Миллисент поставить их сюда, пожалуйста.

– Конечно, синьор, – взяла я вазу обеими руками, зная, насколько она тяжелая.

– Красные розы, – уточнил он. – Как твои волосы.

Я покраснела, хотя в его словах не было ничего романтичного.

– Хорошо, синьор.

Я почувствовала на своей спине его взгляд, пока аккуратно открывала дверь и выходила в коридор. Выйдя, я спустилась на нижний этаж, крепко держа в руках вазу.

– Синьора МакМиллиан! Синьора! – позвала я, но нигде не было видно пожилой женщины. Смутное воспоминание пришло мне в голову. За завтраком экономка говорила мне что-то относительно выходного дня… Интересно, она имела в виду сегодня? Сложно сказать. МакМиллиан была кузницей запутанных сведений, и мне редко удавалось выслушать ее сначала и до конца. В кухне ее тоже не было. Огорченная я поставила вазу на стол около корзины со свежими фруктами.

Блестяще. Теперь я должна нарезать в саду розы. Задание за пределами моих способностей. Проще поймать облако и сплясать вальс.

В ушах невыносимо зазвенело, и с ощущением неминуемой катастрофы я вышла на свежий воздух. Розарий лежал передо мной, пылающий огнем лепестков. Красные, желтые, розовые, белые, даже синие. Жаль только, что я живу в черно-белом мире, где все было всего лишь оттенком. В мире, где цвет был чем-то необъяснимым, чем-то неопределенным, запретным. Я даже не могла мечтать о том, чтобы различать цвета, поскольку я не знала, что это такое. С рождения.