Тарас Прохасько - НепрОстые (сборник)

Открытость. Щедрость. Благодарность.

14. Чтобы выучить все эти и бесчисленное количество других тонкостей снайперского искусства, необходимо безоговорочно придерживаться строгого режима – постоянно заниматься любовью; и только на открытом воздухе. Долго, легко, сильно, быстро, нежно, упрямо, неуклюже, хорошо, мудро, внимательно, очень внимательно, мудро и хорошо. На земле, на листьях, на мху, на деревьях, под деревьями, на холмах, в ямах, на ветру, под снегом, на льду, вдоль дороги, поперек моста, над мостом, в сумерках и в ночи, на рассвете и днем, перед, после и во время еды, молча и с криками. Стоять. Ходить. Сидеть. Лежать. Так, как можно было успеть за самую долгую зиму 1914 года.

Всю эту долгую зиму, которая длилась до апреля 1914 года, Себастьян и Анна почти не заходили в помещения. Анна говорила то, что подумалось, а думала, как чувствовала в тот миг. Она плакала от нежности, потому что никогда в жизни не была такой сильной. Порой, когда Себастьян был в ней, то казалось, что надо еще ближе, а иногда он был страшно близким сквозь несколько сорочек. Когда она сгибалась, то он был уверен, что что-то заставляет сгибаться и его. Словно вокруг кожи возник еще один слой тугой оболочки.

Чрезмерные дни.

1. Этот снимок Себастьян – если бы его вдруг спросили – ни за что не смог бы описать детально и точно, хотя видел много раз, и ничего сложного на нем не было изображено.

Может быть, именно законы редукции, запоминания и забывания, которыми был так захвачен Франциск, сработали в случае взаимоотношений Себастьяна и этой фотографии вполне.

Лица – наилучшие сюжеты, – говорил Франциск.

Франциск говорил – сюжеты не заканчиваются и не исчезают. Они могут время от времени забываться.

Сюжет лица Франца вспоминался Себастьяном по-разному на протяжении жизни, но никогда не так, как на этой фотографии.

2. Она была сделана на похоронах Франциска в мае 1915 года.

Франциск лежал на застеленной покрывалом скамье возле ямы на кладбище за Яливцом. Снимали так, чтобы можно было разглядеть только Франца, а не похороны. Франц, обряженный в вышитую сорочку, черес и красные гачи, сложил руки на груди, держа крест из двух карандашей, связанных пучком полонинских трав (так придумал Лоци). Перстень с речными камешками, который Франциск сам себе сделал, годами носил, не снимая, а потом снял и не выбросил, но отказался надевать, торчал промеж карандашей. Отверстие для головы и шеи в сорочке накрыто китайкой.

Сама голова лежит (точнее – стоит) отдельно немного дальше на скамье. Черная борода и седые длинные волосы расчесаны так, что, кроме очей и носа, лица почти не видно.

3. Себастьяна на похоронах не было, этого он не видел. Маленькую девочку – дочку Анны и его дочку, внучку Франциска, о которой тот не успел узнать, принесли вчера. Францу отрубили голову позавчера. Себастьян был при этом. Потом ждал, пока стечет кровь, мыл и чесал Франциска, обряжал его в сорочку и гачи. Голову положил в корзинку, накрыв папоротником. А на следуюший день курьер принес младенца от убитой Анны.

Весь день, когда в Яливце торжественно хоронили Франца, Себастьян не отходил от его внучки, у которой, наверное, болел животик, и она непрерывно плакала.

Себастьян не мог запомнить фотографию, возможно, потому, что не представлял себе, как все было на похоронах, но слишком хорошо знал, что было перед этим.

4. Весной 1914 года Анна могла стрелять лучше, чем Себастьян. Теперь он снова чаще бывал где-нибудь с Франциском, потому что Анна брала оружие и шла на несколько дней в горы. Там она выслеживала зверей, смотрела на них и доучивалась в снайперстве тому, чего не мог знать Себастьян – как выглядит снайпер с противоположного конца винтовки. Не убивала никого, кроме оводов, пытавшихся сесть на вымя полонинских овец.

Я так тебя очень хочу, – говорила Анна, – что не знаю, могла бы ли вообще заснуть, если бы не так хотела спать рядом с тобой. И засыпала, требуя, чтобы под головой была Себастьянова рука. Я хотела бы быть твоей дочерью – чтобы ты был моим папой. Папа – для того, чтобы мог потом сниться.

5. Весна началась только в апреле. За зиму набралось без меры снега, который начал таять весь сразу, невзирая на южные и северные склоны и высоту над уровнем моря.

Где-то внизу текли грязные и переполненные реки, разливаясь наводнениями в разных городах, но там никто не знал, как сходят в горах снега.

Яливец тоже стекал. Каждый каменный дом в ту весну слегка размылся. Все из-за толщины зимнего обледенения.

На каждой улице города горели костры, в которых жгли листву и ветки, вылезшие из-под снега. Сожжение весны пахло иначе, чем осеннее – в огонь попадали срезанные стебли винограда, уже заполненные соками.

6. Всю весну Себастьян со страхом ждал нападения аллергии – как в прошлые годы. Но аллергии не было. Это место приняло его без сопротивления.

Вместо этого заметил во время ожидания, что деревья распускаются утром, сразу по окончании ночи.

Про Себастьяна уже знали все в Яливце. Не раз он, забредя с Францем в какой-нибудь бар, принужден был рассказывать разным компаниям про Африку. То же самое, но каждый раз подробнее. Его даже приглашали в один пансионат инструктором по выживанию, но Себастьян отказался из-за нехватки времени.

7. Потому что как раз тогда Себастьяну приснился один сон.

Он с Анной шел городской улочкой, которой на самом деле не было в Яливце. Улица образовывалась двумя рядами домов, которые стояли на голом склоне. За домами – только альпийские луга и звериные тропки. Улица вела прямо вверх. На первых этажах домов располагались разнообразные бары. Столики стояли и во внутренних дворах за прикрытыми воротами.

Они заходили в каждый бар по очереди, подходили каждый раз к другим стойкам, одним духом выпивали по стакану белого вина, запоминая вкус разных лет на разных виноградниках, им говорили что-то несущественное, но очень интересное десятки знакомых, сидевшие во всех барах. Наконец, с одними знакомыми, тоже мужем и женой, задержались подольше. Женщины о чем-то разговаривали, а этот мужчина предложил Себастьяну искупаться.

Они вышли из бара и пошли улицей еще дальше вверх. Улица резко закончилась заснеженной вершиной горы. Они перешли через нее на противоположный склон. Там был большой открытый бассейн. Себастьян первым вошел в него. Нырнул и поплыл под водой, ощущая, что в бассейне есть какое-то течение, потому что его сносило немного в сторону. Он вынырнул и, держась на воде, убедился, что так сносит еще сильнее. То же самое происходило и с приятелем.

Их несло к той стороне бассейна, которая заканчивалась не стеной, а шнурком, натянутым на поверхности воды. Чем ближе к краю, тем сильнее затягивал водоворот, будто вся вода собиралась вылиться за этот шнур. Когда их прибило к этой границе, они едва успели схватиться за него. Ноги понесло вперед, и они лежали на спинах, уцепившись за шнурок. За ним исчезали маленькие белые черепахи, которых несло отовсюду. Так Себастьян продержался несколько минут. Руки болели, как никогда в жизни, и он решил разжать пальцы и последовать за черепахами. Но сначала поднял голову и заглянул за шнурок. Там вода обрывалась гигантским водопадом, образуя гладкую и высоченную, неподвижную на вид стену. В самом низу пропасти Себастьян увидел все, что только может быть на свете. Вдруг течение полностью стихло, а потом сразу же понесло его в противоположную сторону, в конце концов болезненно вышвырнув на то место, с которого они сходили в воду. Все тело Себастьяна с удивительным сожалением вспоминало недолгую купель.